И тьмой покрыт клочок болота,
И ведьма с лешим, мох жуя,
До слез хохочут, до икоты:
«Эй, вы, кому сюда охота, —
Добро пожаловать, друзья!»
Портрет трактирщика того ласкает взор мой,
Он от позора, от разгрома спас одних,
Других от славы уберег лихой и вздорной,
Ему я памятник воздвиг нерукотворный, —
Мотив веселый сочинил, придумал стих.
За что вы меня судите, какой я враг народа?
Какой шпион? Опомнитесь! Я все вам объясню!
Я знал Надежду Крупскую с тринадцатого года,
И Феликса Эдмундыча, и всю его родню!
Я как бы на хозяйстве, я на самый верх не вылез,
Зато другим способствовал — в верха-то вылезать!
Мои соседи в камере сполна повеселились,
Когда я репетировал, чего мне вам сказать.
Пашка, японский агент, аплодировал стоя,
«Ты им еще расскажи, — он от смеха икал, —
Как ты с братишкой Буденным бухал после боя,
Как ты ему вороного коня запрягал!»
Мне щеку лучик солнечный щекочет, словно бритва,
А вам как будто сумерки ложатся на мозги,
Но сам товарищ Берия, я знаю, подтвердит вам,
Что я ему пенсне чинил и чистил сапоги!
Я ствол ему готовил после каждого процесса
Над бандою изменников. Я сердцем видел суть:
А вдруг Лаврентий Палыч из ствола для интереса
Захочет самолично в них у стенки садануть?
Ну и какой я вредитель, подумайте сами!
Мне по башке бьет, как колокол, клич боевой:
«Смирно! Равняйсь!» Я в строю по сигналу с друзьями
Смело в атаку пойду, потому что я свой!
Я баб возил в Барвиху — ишь ты, племя молодое!
Там дача — у кого она, сказать вам не могу,
Я на крючок белугу надевал там под водою,
Пока хозяин с удочкой сидел на берегу!
Он в спецвойсках, в разведках самый главный, самый бравый,
Он маршалам, наркомам режет правду напрямик!
Я первым пил коньяк, что, в смысле, нету в нем отравы,
Когда он вызывал их на гулянку, на пикник!
Что я здесь делаю, граждане судьи, скажите!
Мне ведь когда-то, я помню, кивал головой
Лично, с трибуны, наш вождь-и-отец-и-учитель, —
Свой я, поверьте, ей-богу, воистину свой!
Ну что ж она, Фемида, вся незрячая такая —
Карать меня вслепую, без причины собралась!
А я обозом, кухней, тылом ведал у Чапая!
А я с Климент Ефремычем когда-то был Вась-Вась!
Мне приговор читают. Нет! Все это не годится!
Такого не бывает! Я не верю! Это сон!
…И безнадежный, тусклый свет из форточек струится,
И я тоской по горло, словно снегом, занесен!
«Сон или нет, это пуля сегодня покажет»,
Сладко зевая, ворчит в уголочке конвой.
Вот уже лоб мне в подвале зеленкою мажут.
Сон это, сон! Лапы в сторону, суки, я свой!
2016
Нас холодные сумерки взяли в тиски,
Нас накрыла дождей паутина.
Вой бродячих собак душу рвет на куски,
Мы стоим над могилой Марины.
Ей бы к синим морям в том проклятом году,
А не в жалкий и жуткий свой угол.
Как вон тем журавлям, что про боль и беду
Нам кричат и уносятся к югу.
Живы мы, черт возьми, с нами ветер шальной,
Шелест листьев и горечь рябины.
И кладбищенский сторож, угрюмый и злой,
Водку пьет над могилой Марины.
Он звенит медяками, считает гроши,
Да глаза, вон, таращит хмельные.
Слово было — и нет, значит, нету души,
Значит, нет ни людей, ни России.
Ей бы ноги к чертям на рога уносить
Без оглядки по белому свету.
Эх, суров отчий край, эх, нельзя на Руси
От петли зарекаться поэту.
Лист осиновый в землю осеннюю вмерз,
И какие-то клячи хромые
Воз какой-то везут, и на тысячу верст
Ни души, ни людей, ни России.
И петляет впотьмах среди ливней косых
Обезумевший клин журавлиный,
И снуют сквозняки, как голодные псы,
День и ночь над могилой Марины…
1995
