«Охота! Настала охота!..»
Охота!
Настала охота!..
Раздолье
неравной игры.
Забава.
Мужская работа
еще с допещерной поры,
В душе,
оглушенной азартом,
почти что звериный инстинкт!..
Как лихо
над озером завтра
веселая дробь засвистит!
Какая потеха начнется!
Какая удача придет!..
И лес
от удара качнется.
И лось
на колени падет.
И будут
кровавые перья
беспомощно плыть по реке…
И станет
сплошным нетерпеньем
двустволка
в счастливой руке!..
Эгей, сапоги-скороходы!
Догнать!
обнаружить!
добыть!..
Как все-таки людям охота
однажды
кого-то убить.
«Хочу, чтоб в пожизненной теореме…»
Хочу,
чтоб в пожизненной теореме
доказано было
судьбой и строкою:
я жил в эту пору.
Жил в это время.
В это.
А не в какое другое.
Всходили
знамена его и знаменья.
Пылали
проклятья его и скрижали…
Наверно,
мы все-таки
что-то сумели.
Наверно,
мы все-таки
что-то сказали…
Проходит по ельнику
зыбь ветровая…
А память,
людей оставляя в покое,
рубцуясь
и вроде бы заживая, —
болит к непогоде,
болит к непогоде.
Из объятий моды
не уйдешь, не вырвешься.
Мир заштамповался!
Он сошел с ума!
Это —
наказание,
это —
вроде вируса:
модные лекарства,
брюки
и дома.
Стали вдруг похожими
центры и окраины,
сумрачные будни,
грохоты торжеств…
Женщина экранная
волосы поправила, —
все земные женщины
повторили жест…
Ты танцуешь бодро
то, что мир танцует,
и покорно носишь
то, что носит он.
Мода отвергает,
мода указует,
шепчет и подсказывает
с четырех сторон.
Обладает мода
силою убойной.
Украшает время.
Ослабляет боль.
Ты по телевизору
смотришь матч футбольный,
и сидит полмира
рядышком с тобой!
И какая разница,
грек ты иль испанец,
финн или малаец,
серб или индус!
Есть еще различия
в отпечатках пальцев,
нет почти различий
в отпечатках душ!
Все твои желания
модой предусмотрены,
превратилась мода
в Книгу Бытия…
Хорошо, что есть еще
женщина немодная.
Милая.
Усталая.
Навсегда моя.
– Снова дралась во дворе?..
– Aга!
Мама,
но я не плакала!..
Вырасту —
выучусь на моряка.
Я уже в ванне
плавала!..
– Боже,
не девочка, а беда!
сил моих больше нету…
– Мама,
а вырасту я когда?..
– Мама,
купим живого коня?..
– Коня?!
Да что ж это делается?..
– Мама,
а в летчики примут меня?..
– Примут.
Куда они денутся?!
Ты же из каждого,
сатана,
душу
сумеешь вытрясти!..
– Мама,
а правда, что будет
война
и я не успею
вырасти?..
«Я писал и пишу по заказу…»
Я писал и пишу
по заказу.
По заказу
дождей и снегов.
И дороги,
бегущей к закату,
и висящих над ней
облаков.
Я пишу по заказу
осенних
черных гнезд
и нахохленных птиц.
И распахнутых настежь
газетных
обжигающих руки
страниц!
По заказу
и часа, и мига.
Боли в сердце.
Дрожанья струны.
По заказу
орущего мира
и смертельной его
тишины.
И нежданно ожившей
строки
на пределе
последнего круга.
И бездонной
щемящей тоски
позвонившего за полночь
друга.
Гула памяти.
Скрипа дверей…
Я писал и пишу
по заказу
горьковатой улыбки твоей,
не разгаданной мною
ни разу…
Лишь бы день
над землею не гас.
Лишь бы колос
под небом качался.
Только б он не кончался —
заказ.
Лишь бы этот заказ
не кончался.
Достопочтенное ретро,
благо ты
или зло?
Вздохом
какого ветра
к нам тебя
занесло?
Что за изгибы моды?
Время
сошло с ума:
бабушкины комоды
в блочные
лезут
дома!
Вещи
нездешней формы,
люстры,
шкатулки,
бра.
Медные
прателефоны,
чайники —
тоже «пра».
Сотни диковин разных,
полупонятный быт.
Вновь
граммофонный раструб
нам про любовь
хрипит…
это – игра,
но за ней
слышу я
долгое эхо
неких
спокойных дней.
Несуетливых,
нескорых,
выдержанных,
как вино…
Ищут люди
опору
в том,
что было давно.
Там,
где проблемы мельче
(если бы так всегда!).
Там, где машин —
поменьше,
где подлинней —
года.
Там, где они
не мелькают,
там, где светло
и тепло…
Прошлое
успокаивает
тем,
что оно прошло.
Тем,
что оно смиренно…
За частоколом вех
достопочтенным ретро
станет
и этот век.
Этот —
шальной,
подробный,
загнанный,
будто конь,
атомный,
электронный
или еще какой!..
…Кто-нибудь —
между прочим —
скажет о наших годах:
«Все тогда было
проще…
Господи,
нам бы так!..»
Укоры
друзей и семьи
забудьте,
в расчет не берите!
И все неудачи свои
вы сразу
на время валите.
Пусть вас не тревожит ничто.
Зарывшись в уютную вату,
кричите,
что время —
не то!
Твердите:
оно виновато!..
Минуты,
недели,
года
пускай отвечают,
покуда
бегут
неизвестно куда.
Летят
непонятно откуда.
И если вам в полдень
темно,
и если на празднике —
горько,
валите на время!
Оно
все выдержит, —
вон его сколько!
Пускай отвечает сполна, —
за что? —
это, в общем, не важно.
Хотя бы за то, что
жена
соседская
лучше, чем ваша!
За то, что судьбы
не связать.
За то, что вам
тускло и тошно.
За то, что…
за то, что…
За то что
вам нечего
людям
сказать.
Это – конкурс,
конкурс,
конкурс, —
умиленье и восторг.
Невелик солист,
а голос
у него —
почти гудок!
Отгудел
и сел на место…
Новый гений рвется в бой!
Он сражается с оркестром,
с публикою,
сам с собой.
Он поет
и бьет в ладошки…
У певицы – свой резон.
Ведь не зря на ней одежка
с декольте
на шесть персон…
Покорители эстрады,
долговязые птенцы,
неизвестные таланты,
незнакомые певцы.
Это – конкурс,
конкурс,
конкурс…
По оркестру
пот течет.
Простодушие и ко́рысть.
Озаренье и расчет.
Суета.
Дыханье зноя.
И заламыванье рук…
И всегдашнее,
сквозное
ожидание:
а вдруг!..
Баллада о таланте, боге и черте
Все говорят:
«Его талант – от бога!»
А ежели – от черта?
Что тогда?..
Выстраиваясь медленно в эпоху,
ни шатко и ни валко
шли года.
И жил талант.
Больной.
Нелепый.
Хмурый.
Всего Гомера знавший назубок…
Его считал
своею креатурой
тогда еще существовавший
бог.
Бог находил, что слог его прекрасен,
что на земле таких —
наперечет!..
Но с богом был, конечно, не согласен
тогда еще не отмененный
черт.
Таланту черт шептал:
«Опомнись,
бездарь!
Кому теперь стихи твои нужны?!
Ведь ты, как все,
погибнешь в адской бездне.
Расслабься!
Не отягощай вины».
И шел талант в кабак.
И —
расслаблялся.
Он пил всерьез!
Он вдохновенно
пил!
Так пил,
что черт глядел и умилялся:
талант
себя талантливо
губил!..
Бог
тоже не дремал!
В каморке утлой,
где – стол,
перо
и пузырек чернил,
бог возникал
раскаяньем наутро,
загадочными строчками
дразнил…
Вставал талант,
почесываясь сонно.
Утерянную личность
обретал.
И банка
огуречного рассола
была ему нужнее,
чем нектар…
Небритый.
С пересохшими губами.
Упрямо ждал он
часа своего…
И строки
на бумаге
проступали,
как письмена, —
отдельно от него.
И было столько гнева и напора
в самом возникновенье
этих строк!..
Талант, как на медведя,
шел
на бога!
И черта
скручивал
в бараний рог!..
Талант работал.
Зло.
Ожесточенно.
Перо макая
в собственную боль.
Теперь он богом был!
И был он чертом!
А это значит:
был
самим собой.
И восходило солнце
над строкою!..
Крестился черт.
И чертыхался бог.
«Да как же смог он
написать
такое?!»
…А он
еще и не такое
мог.
