стремите взор приятный;
Кому слова не вероятны,
Того уверит поцелуй;
Кто хочет – волен: торжествуй.
Я прежде сам бывал доволен
Единым взором ваших глаз,
Теперь лишь уважаю вас,
Но хладной опытностью болен
И сам готов я вам помочь,
Но ем за двух и сплю всю ночь.
Строфа XXIV. В беловой рукописи после нее – еще две строфы:
А вы, которые любили
Без позволения родных
И сердце нежное хранили
Для впечатлений молодых,
Тоски, надежд и неги сладкой,
Быть может, если вам украдкой
Случалось тайную печать
С письма любовного срывать,
Иль робко в дерзостные руки
Заветный локон отдавать,
Иль даже молча дозволять
В минуту горькую разлуки
Дрожащий поцелуй любви,
В слезах, с волнением в крови, –
–
Не осуждайте безусловно
Татьяны ветреной моей,
Не повторяйте хладнокровно
Решенья чопорных судей.
А вы, о Девы без упрека 6,
Которых даже тень порока
Страшит сегодня, как змия,
Советую вам то же я.
Кто знает? пламенной тоскою
Сгорите, может быть, и вы,
А завтра легкий суд молвы
Припишет модному герою
Победы новой торжество:
Любви вас ищет божество.
Строфа XXVI. За этой строфой в беловой рукописи первоначально следовали еще две строфы. Часть стихов из этих исключенных строф Пушкин перенес в «Альбом Онегина» (см. раздел «Из ранних редакций»):
Сокровищем родного слова
(Заметят важные умы)
Для лепетания чужого
Безумно пренебрегли мы.
Мы любим муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Но где ж они? Давайте их.
Конечно, северные звуки
Ласкают мой привычный слух,
Их любит мой славянский дух,
Их музыкой сердечны муки
Усыплены… но дорожит
Одними звуками пиит.
–
Но где ж мы первые познанья
И мысли первые нашли,
Где применяем испытанья,
Где узнаем судьбу земли –
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум да русский дух
Зады твердит и лжет за двух.
Поэты наши переводят,
А прозы нет. Один журнал
Исполнен приторных похвал,
Тот брани плоской. Все наводят
Зевоту скуки – хоть не сон.
Хорош российский Геликон!
Строфа XXXII. В черновой рукописи вместо стихов 5-14 было:
Уж поздно, блеск луна теряет,
И утро тихое сияет
Сквозь ветки липы к ней в окно,
А нашей деве всё равно,
Окаменев, облокотилась;
Постель… горяча,
С ее прелестного плеча
Сорочка легкая спустилась,
Упали кудри на глаза,
На перси капнула слеза.
После этого следовало:
В волненье сидя на постеле,
Татьяна чуть могла дышать,
Письма не смея в самом деле
Ни перечесть, ни подписать,
И думала; что скажут люди
И подписала: Т. Л. [47]
Строфа XXXVI. В беловой рукописи вместо нее:
Теперь как сердце в ней забилось,
Заныло будто пред бедой.
Возможно ль! Что со мной случилось?
Зачем писала, боже мой!..
На мать она взглянуть не смеет,
То вся горит, то вся бледнеет,
Весь день, потупя взор, молчит,
И чуть не плачет, и дрожит…
Внук няни поздно воротился.
Соседа видел он; ему
Письмо вручил он самому.
И что ж сосед? – верхом садился
И положил письмо в карман –
Ах, чем-то кончится роман!
Там же второй вариант ст. 1–5:
Лишь только няня удалилась
И сердце, будто пред бедой,
У бедной девушки забилось,
Вскричала: боже! что со мной!
Встает. На мать взглянуть не смеет.
Песня девушек в черновой рукописи:
Песня
Вышла Дуня на дорогу,
Помолившись богу.
Дуня плачет, завывает,
Друга провожает.
Друг поехал на чужбину,
Дальную сторонку,
Ох уж эта мне чужбина –
Горькая кручина!..
На чужбине молодицы,
Красные девицы,
Остаюся я младая
Горькою вдовицей.
Вспомяни меня младую,
Аль я приревную,
Вспомяни меня заочно,
Хоть и не нарочно.
ГЛАВА IV
Первые строфы главы не были введены в ее текст, но были напечатаны отдельно в журнале «Московский вестник» в октябре 1827 г.:
ЖЕНЩИНЫ
Отрывок из Евгения Онегина
В начале жизни мною правил 7
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Ее любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног –
Иного я желать не мог.
То вдруг ее я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры –
Всё было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Всё в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей…
То вдруг я мрамор видел в ней,
Перед мольбой Пигмалиона
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.
Словами вещего поэта 8
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета –
Как сон забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою…
Я долго был пленен одною –
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?.. зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для
