Сборник Сборник - Моё лучшее стихотворение

Сухие сучья накрест сложат,
Бересты сунут вниз клочок,
И вот, несмел и осторожен,
Ты кажешь красный язычок.

И снова прячешь на мгновенье,
Испуган дерзостью своей,
Успев, однако, одобренье
Прочесть на лицах у людей.

И, тем вниманьем ободренный,
Уже смелей из-под коры
Высовываешь восхищенно
Задорно-рыжие вихры.

Ты приобвык уже немножко,
Набрал порядком высоты,
И вот уж в синеньких сапожках
В веселый пляс пустился ты.

Но, как ни прыгаешь, играя,
Свою доказывая прыть, —
Тебе еще не доверяют
Тяжелый чайник кипятить.

Еще ты молод и не крепок,
Трещишь без умолку за зря
(Среди сухих смолистых щепок
Немало было и сырья).

Еще дымишь!.. Но время будет,
Когда ты жарко и светло
Начнешь пылать уже, и люди
Твое почувствуют тепло.

И будут встречи и разлуки.
Перебывает сколько тут!
Иные лишь погреют руки
И, равнодушные, уйдут.

Другие дров тебе подбавят
И помянут тебя добром,
И, если надобно, поправят,
Чтоб ровным, цельным был костром.

Пусть пепла сединой одеться
Придет когда-нибудь пора —
Все так же жарко будет сердце
У отгоревшего костра.

Но и дотлев наполовину,
Он доживет до той поры,
Когда придут и сердце вынут,
И на других привалах кинут…

И вспыхнут новые костры!

Принесли к врачу солдата
   только что из боя,
но уже в груди не бьется
   сердце молодое.

В нем застрял стальной осколок,
   обожженный, грубый.
И глаза бойца мутнеют,
   и синеют губы.

Врач разрезал гимнастерку,
   разорвал рубашку,
врач увидел злую рану —
   сердце нараспашку!

Сердце скользкое, живое,
   сине-кровяное,
а ему мешает биться
   острие стальное…

Вынул врач живое сердце
   из груди солдатской,
и глаза устлали слезы
   от печали братской.

Это было невозможно,
   было — безнадежно…
Врач держать его старался
   бесконечно нежно.

Вынул он стальной осколок
   нежною рукою
и зашил иглою рану,
   тонкою такою…

И в ответ на нежность эту
   под рукой забилось,
заходило в ребрах сердце,
   оказало милость.

Посвежели губы брата,
   очи пояснели,
и задвигались живые
   руки на шинели.

Но когда товарищ лекарь
   кончил это дело,
у него глаза закрылись,
   сердце онемело.

И врача не оказалось
   рядом, по соседству,
чтоб вернуть сердцебиенье
   и второму сердцу.

И когда рассказ об этом
   я услышал позже,
и мое в груди забилось
   от великой дрожи.

Понял я, что нет на свете
   выше, чем такое,
чем держать другое сердце
   нежною рукою.

И пускай мое от боли
   сердце разорвется —
это в жизни, это в песне
   творчеством зовется.

Девушка с каштановой косою
Горько плачет у дверей кино:
Жалостью к погибшему герою
Ее сердце юное полно.

Долго-долго слез унять не может
И стоит с заплаканным лицом.
А подружки, совестясь прохожих,
Обступили бедную кольцом.

— Что ты плачешь? Это ж все —
   неправда.
Кто бы мог стерпеть такую боль?
Все слова в кино придумал автор,
И актер исполнил только роль.

Стыдно! Как могла ты разреветься,
Если всем известно наперед,
Что актер, пуская пулю в сердце,
Настоящей смертью не умрет.

— Просто не пришлось тебе, наверно,
Видеть, как снимается кино:
Все подстроено, все из фанеры —
Вспомнишь — и становится смешно…

…Я случайно слышал эти речи.
И хоть я в поступках не горяч,
Подошел к ней, взял ее за плечи
И сказал:
— Не смей им верить. Плачь!

А думал я,
Что как увижу мать,
Так упаду к ногам ее.
Но вот,
Где жгла роса,
В ботве стою опять.
Вязанку хвороста межой она несет,
Такая старая, невзрачная на вид.
Меня еще не замечая,
Вслух
Сама с собой о чем-то говорит.
Окликнуть?
Нет,
Так испугаю вдруг.
…Но вот сама заметила.
Уже,
Забыв и ношу бросить на меже,
Не видя ничего перед собой,
Летит ко мне:
— Ах, боже, гость какой!
А я,
Как сердце чуяло,
В лесу
Еще с утра спешила все домой…
— Давай, мамуся, хворост понесу. —
И мать заплакала, шепча:
— Сыночек мой. —
С охапкой невесомою в руках,
Близ почерневших пятнами бобов,
Расспрашиваю я
О пустяках:
— Есть ли орехи?
— Много ли грибов? —
А думал, —
Там,
В пристрелянных снегах, —
Что, если жив останусь и приду,
Слез не стыдясь,
При людях,
На виду,
На улице пред нею упаду.

Клубы дыма, танки, самолеты,
Сломанные надвое мосты,
Конские хвосты, штыки пехоты,
Взрывов желто-красные кусты.
Людоед бежит во все лопатки,
Снайпер с елки целится в него,
Войско чужестранцев в беспорядке,
Солнце видит наше торжество…

Вот что нарисовано в тетрадке
У мальчишки — сына моего.
Говорю: — Рисунок сделан смело.
Только что ж бумагу тратить зря?
Кончен бой, сраженье отгремело.

Ты изобразил бы снегиря.
Или, скажем, лодку, рыболова,
Разные деревья и цветы…
Мало ли хорошего, такого,
Что видал и что запомнил ты.

Но художник явно не согласен;
Смотрит вбок, вздыхает тяжело:
— Что там рисовать скворца иль ясень,
То ли дело сабля наголо.

Лодку, — говорит, — я нарисую.
С парусом, чтоб плыть в далекий край,
С пушками зенитными, такую,
На которой спасся бы Чапай.

Я пойду гулять.
— Ну что ж, ступай…

Наперед известно по программе,
Что наследник явится домой
Весь в песке, с известкой под ногтями,
С круглою медалью жестяной.

Тут пойдет обычная беседа:
— Кто пустил стрелу в окно соседа?
— Кем и чем губа рассечена?
— Почему опять была война?

Вымоют мальчишку. Спать уложат.
Скажут, улыбаясь: «Вот беда,
Каждый вечер все одно и то же,
С девочкой спокойнее куда…»

И возникнет дальней песни эхо:
«Нас не трогай». И приснится ширь,
Где сидит на придорожной вехе
Зоревой суворовский снегирь.

Мы часто о времени судим не точно,
С поправками сердца считаться пора.
Историей кажется мальчикам
   то, что
Случилось, по-моему, только вчера.

Мальчики спорят со мною запальчиво,
А я говорю им,
   что с давних времен
Все имена оперившихся мальчиков
Звучат с приложеньем отцовских имен.

По лестнице путь —
   то быстрее, то тише.
Ступеньки — минувший и нынешний день,
Чтоб ногу поставить ступенькою выше,
На нижнюю я опираюсь ступень.

Бывает, что море давно за спиною,
А мы на губах своих чувствуем соль.
Недавняя радость,
   еще ты со мною,
Еще ты со мной, неутихшая боль.

Я мальчиков вижу, довольных собою,
У друга пустой замечаю рукав.
Душе моей слышатся отзвуки боя
И шелест еще не родившихся трав.