Японская поэзия – грациозная, немногословная, столь непохожая на творчество западных поэтов – явление уникальное. И многие специалисты полагают, что именно эпоха Серебряного века (конец XIX – первая половина XX века) представляет собой период наивысшего расцвета японского стиха. В настоящую антологию, подготовленную известным востоковедом и переводчиком японской поэзии Александром Долиным, вошли произведения крупнейших поэтов Серебряного века (среди которых встречаются такие прославленные имена, как Рюноскэ Акутагава и Нацумэ Сосэки). Книгу дополняют вводные статьи и примечания, воссоздающие панораму многочисленных поэтических школ и направлений Серебряного века.
склонилась слегка –
и густая гроздь ниспадает
на страницы открытой книги…
Глицинии ветвь
из вазы слегка наклонилась –
и сизая гроздь
осенила постель больного,
о конце весны возвещая…
Распускается вновь
в палисаднике ирис лиловый –
только в этом году
суждено мне еще любоваться
уходящей весны цветеньем…
«Дождь сильней и сильней…»
Дождь сильней и сильней.
Я соломенный зонтик поставил,
прикрывая пион, –
будто ветреная красотка
вышла из дому в непогоду…
Из книги «Север, юг, восток и запад»
Осенним днем думаю о родном крае
Этой осенью вновь
я дом навестить не сумею –
там, в селенье родном,
не дождавшись меня, опадает
у реки печальная ива…
Песня, сложенная в связи с решительным столкновением Японии и Китая по корейскому вопросу в мае 1904 г. [8]
Право же, ни к чему
разговоры вести понапрасну –
все вопросы решить
может только меч самурайский,
только этот клинок заветный!..
Вспоминаю стихи,
чтобы с чувствами древних поэтов
соразмерить восторг –
предо мною в снежном убранстве
гордый лик божественной Фудзи!..
«Взял я кисть – и теперь…»
Взял я кисть – и теперь
пусть свершится веление рока!
Если скажут: «Отдай
плоть свою за клинок разящий»,
не пристало мне колебаться…
Над вершинами гор
тоскливым и грозным призывом
рык тигриный звучит [9] –
все сильнее ветер вечерний,
все темнее мрачные пади…
Говорить о любви [10]
мы оба еще не устали.
Что ж, удел наш таков –
вновь и вновь умирать, воскресая
под напев восходящего солнца…
По плечам, по спине,
словно шелковое покрывало,
пряди черных волос
ниспадают пышной волною
в упоенье ночи весенней…
Я в объятиях милой
о славе отчизны забыл –
все померкло, поблекло.
Лишь звезда в небесах багровеет,
да белеют венчики лилий…
Мне изведать дано
зарожденье неясного чувства,
что чуть брезжит во мгле –
во врата этой вешней ночи
я вхожу, объятый любовью…
Не оставлю ее
безответной любовью томиться
на осеннем ветру –
и сто двадцать ри не помеха
для того, кто торопится к милой!..
Осенило ее
томление страсти осенней –
«Десять лет, десять лет!» –
на руке моей пишет кровью
из прокушенного мизинца…
Нет, тебе не к лицу
оттенки столичной помады –
лучше губы окрась
свежей густо-багряной кровью
из мизинца, что мною прокушен!..
Из книг «Спутанные волосы», «Маленький веер», «Отрава»
Разве румянец
сумеет сказать обо всем –
о буйстве крови,
о неистовом токе жизни,
из весенних грез сотворенной!..
От любви обезумев,
на огненных крыльях помчусь
и сама не замечу,
как растает за облаками
расстоянье в сто тридцать ри…
Рассвет не наступит!
Приникнув к плечу твоему,
на смятой постели
я слушаю в дреме ночной
сладчайшую сказку любви…
Ты не знаешь, любимый,
чем увлажняют уста,
опаленные страстью?
Ведь еще не высохла кровь
из прокушенного мизинца!
Эту долгую ночь
провожу я в обители грез.
Пламя в жилах струится.
Да хранят всесильные боги
одержимых хмелем весенним!
После ночи любви
я у зеркала грим подправлю…
Ах, не время еще,
соловей из горной лощины, –
не буди любимого, слышишь?
Пряди черных волос
уложила в прическу Симада
на столичный манер,
чтоб тебе понравиться утром,
а сама мечтаю: «Останься!»
«Что мне заповедь Будды…»
Что мне заповедь Будды?
Что грозных пророчеств слова?
Что наветы и сплетни?
В мире нас сейчас только двое,
обрученных самой Любовью!
