1847
«Желтеет древесная зелень…»
Желтеет древесная зелень,
Дрожа, опадают листы…
Ах, всё увядает, всё меркнет
Все неги, весь блеск красоты.
И солнце вершины лесные
Тоскливым лучом обдает:
Знать, в нем уходящее лето
Лобзанье прощальное шлет.
А я — я хотел бы заплакать,
Так грудь истомилась тоской…
Напомнила эта картина
Мне наше прощанье с тобой.
Я знал, расставаясь, что вскоре
Ты станешь жилицей небес.
Я был — уходящее лето,
А ты — умирающий лес.
1847
Солнце лучами играло
Над морем, катящим далеко валы;
На рейде блистал в отдаленьи корабль,
Который в отчизну меня поджидал;
Только попутного не было ветра,
И я спокойно сидел на белом песке
Пустынного брега.
Песнь Одиссея читал я — старую,
Вечно юную песнь. Из ее
Морем шумящих страниц предо мной
Радостно жизнь подымалась
Дыханьем богов
И светлой весной человека,
И небом цветущим Эллады.
Благородное сердце мое с участьем следило
За сыном Лаэрта в путях многотрудных его;
Садилось с ним в печальном раздумье
За радушный очаг,
Где царицы пурпур прядут,
Лгать и удачно ему убегать помогало
Из объятия нимф и пещер исполинов,
За ним в киммерийскую ночь, и в ненастье,
И в кораблекрушенье неслось,
И с ним несказанное горе терпело.
Вздохнувши, сказал я: «Злой Посейдон,
Гнев твой ужасен,
И сам я боюсь
Не вернуть в отчизну!»
Едва я окончил, —
Запенилось море,
И бог морской из белеющих волн
Главу, осокою венчанную, поднял,
Сказавши в насмешку:
«Что ты боишься, поэтик?
Я нимало не стану тревожить
Твой бедный кораблик,
Не стану в раздумье о жизни любезной тебя
Вводить излишнею качкой.
Ведь ты, поэтик, меня никогда не сердил:
Ни башенки ты не разрушил у стен
Священного града Приама,
Ни волоса ты не спалил на глазу
Полифема, любезного сына,
И тебе не давала советов ни в чем
Богиня ума — Паллада Афина.»
Так воззвал Посейдон
И в море опять погрузился,
И над грубою остротой моряка
Под водой засмеялись
Амфитрита, женщина-рыба,
И глупые дщери Нерея.
1842
Будто на ниве колосья
Зреют, колеблясь, в душе человека
Помыслы;
Но между них прорываются ярко
Помыслы нежно-любовные, словно
Алые да голубые цветы.
Алые да голубые цветы!
Брезгают вами жнецы, как травой бесполезной,
Нагло затем вас молотят дубины,
Даже бездомный прохожий
Вдоволь насытит и взоры и сердце,
Да, покачав головой,
Даст вам название плевел прекрасных.
Но молодая крестьянка
Вас на венок
Ищет заботливо,
Вами убрать золотистые кудри,
И в этом уборе спешит в хоровод,
Где дудки да песни отрадно манят,
Иль под развесистый вяз,
Где голос любезного слаще манит
Дудок и песен.
«Ты вся в жемчугах и в алмазах…»
Ты вся в жемчугах и в алмазах,
Вся жизнь для тебя — благодать,
И очи твои так прелестны, —
Чего ж тебе, друг мой, желать?
К твоим очам прелестным
Я создал целую рать
Бессмертием дышащих песен,
Чего ж тебе, друг мой, желать?
Очам твоим прелестным
Дано меня было терзать,
И ты меня ими сгубила, —
Чего ж тебе, друг мой, желать?
(12 апреля 1874)
«Дитя, мы детьми еще были…»
Дитя, мы детьми еще были,
Веселою парой детей;
Мы лазили вместе в курятник,
К соломе, и прятались в ней.
Поем петухами, бывало,
И только что люди идут, —
Кукуреку! — им сдается,
Что то петухи так поют.
На нашем дворе ухитрились
Мы ящики пышно убрать.
В них жили мы вместе, стараясь
Достойно гостей принимать.
Соседская старая кошка
Нередко бывала у нас;
Мы кланялись ей, приседая,
Твердя комплименты подчас.
Спешили ее о здоровье
С любезным участьем спросить,
С тех пор приходилось всё то же
Не раз старой кошке твердить.
Мы чинно сидели, толкуя,
Как старые люди, тогда
И так сожалели, что лучше
Всё в наши бывало года.
Что веры с любовью и дружбой
Не знает теперешний свет,
Что кофе так дорог ужасно,
А денег почти что и нет.
Промчалися детские игры,
И всё пронеслось им вослед —
И вера с любовью и дружбой,
И деньги, и время, и свет.
1857? 1882
«Не глумись над чертом, смертный…»
Не глумись над чертом, смертный,
Краток жизни путь у нас,
И проклятие навеки —
Не пустой народный глас.
Расплатись с долгами, смертный,
Долог жизни путь у нас,
И занять тебе придется,
Как ты делывал не раз.
(2 июня 1888)
Трубят голубые гусары,
Верхом из ворот выходя,
А с розовым вновь я букетом
К тебе, дорогое дитя.
Вот дикое было хозяйство!
Военщина, земский погром…
И даже немало постою
Бывало в сердечке твоем.
(29 декабря 1890)
«Уж вечер надвинуться хочет…»
Уж вечер надвинуться хочет,
Туман над волнами растет,
Таинственно море рокочет
И что-то, белеясь, встает.
Из волн поднимается фея
И села со мной у зыбей.
Вздымаются груди, белея
Под легким покровом у ней.
Она обняла, охватила,
Больнее мне всё и больней.
«Меня ты не в меру сдавила,
Прекрасная фея морей!»
— «Тебя я руками сжимаю,
Насильно в объятиях жму,
Тобой я согреться желаю
В вечернюю хладную мглу».
Луна всё взирает бледнее
С заоблачной выси своей.
«Твой взор всё мутней и влажнее,
Прекрасная фея морей!»
— «Мой взор не влажнее нимало,
Он мутен, как будто в слезах, —
Когда я из волн выступала,
Осталася капля в глазах.»
Вскричалися чайки нежданно,
Прибой всколыхался сильней.
«Стучит твое сердце так странно,
Прекрасная фея морей!»
— «Стучит мое сердце так странно,
Так дико мятусь я душой,
Затем, что люблю несказанно
Тебя, милый облик людской.»
(1890)
В молодые тоже годы
Знал я тяжкие невзгоды,
Как пылал не раз.
Но дровам цена безмерна,
И огонь потухнет, верно,
Ma foi! и в добрый час.
Вспомни это, друг прекрасный,
Устыдись слезы напрасной
И нелепого огня.
Если жизнь ты сохранила,
То забудь, что ты любила,
Ma foi! обняв меня.
(14 апреля 1891)
Во Францию два гренадера пошли, —
В России в плену они были;
Но только немецкой достигли земли,
Как головы тут же склонили.
Печальная весть раздалася в ушах,
Что нет уже Франции боле.
Разбита великая армия в прах
И сам император в неволе.
Тогда гренадеры заплакали вдруг,
Так тяжко то слышать им было,
И молвил один: «О, как больно мне, друг,
Как старая рана заныла.»
Другой ему молвил: «Конец, знать, всему,
С тобой бы я умер с печали,
Но ждут там жена и ребята в дому,
Они без меня бы пропали.»
— «Не до детей мне, не до жены,
Душа моя выше стремится;
Пусть по миру ходят, когда голодны, —
В плену император томится!
Исполни ты просьбу, собрат дорогой:
Когда здесь глаза я закрою,
Во Францию труп мой возьми ты с собой,
Французской зарой там землею.
Почетный мой крест ты на сердце мое
Взложи из-под огненной ленты,
И в руку мою ты подай мне ружье,
И шпагу мне тоже надень ты.
Так буду лежать я во гробе своем:
Как бы на часах и в молчаньи,
Покуда заслышу я пушечный гром,
И топот, и конское ржанье.
На гроб император наедет на мой,
Мечи зазвенят отовсюду,
И, встав из могилы в красе боевой,
Спасать императора буду».
(31 мая 1891)
