И не знаю что там, безветрия ей не хватало, только эта девочка ветреной девочкой стала, всё искала ветер, шептала в похожие спины: — Обернись мой ветер!- а он обернётся — мужчины…
Как-то пролетала сквозь облако с тайной улыбкой, привязалось облако к девочке тайною ниткой, просто улыбалась, по ветру, иль так, без причины, привязалось облако ниточкой с сердцевины.
Вот такая музыка — девочка, облако светом, августиным голубем, ангелом, просто соседом обнимать пыталось, да облаку как обнимать? Понимать пыталось, да девочку как понимать? Напевает что-то, как хочешь её понимай.
Баю-бай, баю-бай, баю-бай, баю-бай…
6/8 * * *
— Вы потом всё припомните, как сновиденье,
Вы потом всё припомните, как сновиденье, наши долгие, томные игры глазами, что ответили губы, что руки сказали, наши разные мысли, полночные бденья.
Дом дощатый, скрипучий, скандальных поэтов, полустанок, где ясно цветёт бузина, бузина, что как лилия светит со дна неглубокой пиалы рассеянным светом.
Вы потом всё припомните, словно награду, как сухая трава облетала ограду. И ограда, что нас от всего ограждала, под напором дрожала, да не оградила.
Потому что жила в нас дремучая сила, потому что легко от всего отградиться, только б нужно нам было попроще родиться, чтобы нам не пришлось от себя ограждаться.
Всё равно вы припомните тайные слёзы, и, как тайную радость, припомните горе, вы припомните город, где мы непохожи на любимых людей, что забудутся вскоре.
Мне потом всё припомнится, как утоленье, жаркой жизни любимые юные лица. Я не знаю пред кем мне стоять на коленях за случайную жизнь, что до смерти продлится.
4/4 * * *
— Звякнет узда, заартачится конь,
Звякнет узда, заартачится конь, вспыхнет зарница степного пожара, лязгнет кольцо, покачнётся огонь, всхлипнет младенец, да вздрогнет гитара.
Ах, догоняй, догоняй, догоняй. Чья-то повозка в ночи запропала. Что же ты, Анна, глядишь на меня? Значит не я, что ж так смотришь устало?
Что же ты, Анна, цыганская кровь, плачешь с раскрытыми настежь глазами? Стол собери да вина приготовь, будем смеяться и плакать над нами.
Боже мой, смейся, я смех пригублю, горестный смех твой — единственный яд мой, плачь, боже мой, я другую люблю вечно, до смерти, всю смерть безвозвратно.
Боже мой, плачь, это я отворял в ночь ворота и гремел на пороге, что-то искал что давно потерял и не в конце, а в начале дороги.
Ну догони, догони мой фургон. Что же ты, Анна, так смотришь, ей богу? Вознегодуй на постылый закон и разверни за оглобли дорогу.
Боже мой, смейся, легла колея под колесо так привычно и странно. Пыль в полстепи — это видимо я, ж женщина плачет — то видимо Анна. ж2 р.
4/4 * * *
— Убежала бусина с нитки суровой,
Убежала бусина с нитки суровой, побежала бусина дальней дорогой. Как же ты о бусине не спохватилась? ж Укатилась бусина, укатилась. ж2 р.
Завяжи на нитке узелок на память, погляди с улыбкой, если грустно станет. В этом месте ниточки всё и случилось — ж укатилась бусина, укатилась. ж2 р.
Убежала бусина с нитки суровой, побежала бусина дальней дорогой, вся судьба на ниточке крепко держалась, только эта бусина — экая жалость…
Завяжи на нитке узелок на память, погляди с улыбкой, если грустно станет. В этом месте ниточки всё и случилось укатилась бусина, укатилась. ж3 р.
4/4 * * *
— В магазине, где дают брюки в полосочку поперёк
В магазине, где дают брюки в полосочку поперёк я купил продольную флейту. Брюки стоят столько же, но они не такие тёплые, как флейта.
Я учусь играть на флейте.
Поверьте, это только так говорят "семь нот", это семь чувств, поверьте.
Первая — «до» была ещё до слуха, и у кого нет слуха, а есть только слухи нередко путают её с нотой ми милой нотой осязания мира.
Меж осязанием и слухом нота «ре», как ревнивое око во яснице(?).
Здесь вечная нота «фа», как выдох носом «фа», как фамильярный философ, фарцующий Катоном и Эллингтоном, как выдох носом «фа», когда чуешь всякое фуфло.
Здесь вечная нота «соль», чтобы жизнь не казалась сахаром всякому играющему на флейте. Я трогаю её языком…
Здесь вечная нота «ля», как «ля» в зале и «ля-ля» в кулуарах, как «ля» с трибуны и «ля-ля» в очереди, спросите лабуха, где играть шлягер в «ля-ля» миноре.
Это страшное чувство — «ля-ля», оно обжигает мне лицо в кровь, когда я выдыхаю его из отверстой флейты.
А высокая нота «си», чистая нота «си», кто способен на чистое си, способен на многое.
Холодно, а кровь уже не греет, лишь печаль, лишь крик, лишь шёпот невзначай, уходит с выдохом любовь пока учусь играть на флейте.
Не моя вина, ещё не выпита до дна, святая эта флейта, но уходит с выдохом вино пока учусь играть на флейте.
Слышишь как это звучит: па-парам-парам, звуки двоятся в ночи: па-парам-парам. Лишь сквозняк звучит в моём ключе. Чем мне быть на этом свете, чем? Если звуком, то хотя бы звук ветры взвейте.
Холодно, любовь уходит, как сквозь пальцы звук. Хоть ты пойми меня, мой друг, хоть для страданья, хоть для мук, но флейту полную налей мне.
Слышишь как это звучит: па-парам-парам, звуки двоятся в ночи: па-парам-парам. Лишь сквозняк звучит в моём ключе. Чем мне быть на этом свете, чем? Если звуком, то хотя бы звук ветры взвейте.
Ах, быть поэтом ветрено и мило пока ещё не кончились чернила и авторучка ходит на пуантах вслед музыке печали и любви. Я — гроза талантов в аксельбантах, преследую с осмьнадцати годов всех девочек. Ты к этому готов, о, мой собрат, ходящий в музыкантах?
Ах, быть поэтом ветрено и мило, но ради всех святых таим, что уж давно окончились чернила, что флейта рот истёрла до крови.
Что флейта, флейта — продолженье горла, а в горле, в горле музыка прогоркла, там вопль один протяжный,
ну и что же? Держи в руках отверстый вопль до дрожи, держи в руках пока не лопнет кожа, всё быть должно на музыку похоже и даже смерть,
её спою потом.
А девочкам в бирюлечках и бантах ты накорябай лопнувшим ногтём, что авторучка ходит на пуантах и будь поэтом
ветреным притом.
3/4 * * *
— Когда ещё был я зелен и мал,
Когда ещё был я зелен и мал, лей ливень всю ночь напролёт, любую проделку я шуткой считал, а дождь себе льёт да льёт. ж2 р.
Я вырос не бог весть какого ума, лей ливень всё ночь напролёт, на ключ от бродяг запирают дома, а дождь себе льёт да льёт. ж2 р.
Потм я, как все, обзавёлся женой, лей ливень всё ночь напролёт, ей было не сытно, не сухо со мной, а дождь себе льёт да льёт. ж2 р.
Пусть годы меня уложили в постель, лей ливень всю ночь напролёт, из старого дурня не выбьете хмель, а дождь себе льёт да льёт. ж2 р.
Пусть мир существует бог весть как давно, чтоб дождь его мог поливать, не всё ли равно — представленье дано и завтра начнётся опять. ж5 р.
4/4 * * *
— Подвалом влажным и тугой табачною золой,
Подвалом влажным и тугой табачною золой, подвалом влажным и густой асфальтовой смолой, опухшим выменем души и головой творца, промявшей плюшевый диван седалищем лица, утробным воем парных труб системы паровой клянусь, что это всё со мной, да, это всё со мной.
Я гость на пиршестве немых, собравшихся галдеть, они ревели над столом а мне велели петь и заглушать вороний ор оголодавших душ, а лестница вела во двор и там играли туш.
Там пожирали пиджаки, карманные часы, глотали вяленых коров, парсеки колбасы, глотал ступни свои плясун и, под кромешный крик, оратор, с пеною у рта, заглатывал язык.
А дверь в огромный мир вела и там играли марш и там пила тайгу жрала, разбрызгивая фарш, и там впивался в недра бур, коронкою вставной, и присосавшийся насос пил земляной настой.
Клянусь, что это всё со мной, всё наяву, всё здесь, клянусь, что правду говорю и буду землю есть.
Я гость на пиршестве немых, где рвут мой чёрный труп, я озираю этот дом, где я стекаю с губ, сочусь по выям, по локтям и по горжеткам дам, кровавым соком я стократ разорван пополам и пополам ещё сто раз я в дом зашёл на час и непрожёваным куском в зубах его увяз.
Клянусь, что это всё со мной, всё наяву, всё здесь, клянусь, что правду говорю и буду землю есть. И род людской, что землю ест не умеряя прыть, обязан пусть с набитым ртом, но правду говорить.
А правда жёстче горных руд и горестней песка, а правда соли солоней, трясин солончака. Здесь некто мыслил о птенце, а сотворил толпу, и мы беснуемся в яйце и гадим в скорлупу.
6/8 * * *
— Сквозь дверь проступало дрожание света,
Сквозь дверь проступало дрожание света, шуршание платьев, волнение складок, а воздух за дверью был розов и сладок, как в детстве в малиновых недрах буфета.
Как в детстве влекла меня сладкая сила, в тягучей истоме, в дремучей истоме я долго стоял, опершись о перила, и чуял всем сердцем что делалось в доме.
А там о стаканы звенели бокалы, и чайные ложки о чайные чашки и запах тянулся, как сок из баклажки, и был он малиновый розовый алый.
