Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Ночь. Прячет под крыло свой клюв дневная птаха.
И месяц, словно перст, манит меня, суля,
что песнь придет ко мне по каменному шляху,
где шумной чередой чернеют тополя.

Там тополь есть один, он словно нищий старец,
на высохшем стволе — один росток живой,
а голые сучки, как руки, разметались
и вновь хотят владеть шумящею листвой.

Последний лист слезой дрожит под лунным светом…

Я к тополю иду, исполнен дум своих.
И голый тополь схож со стариком поэтом,
чьи песни утекли, а голос слаб и тих.

Так пасмурно, как будто день в костеле.
Кругом лежит туман, угрюмый, хмурый.
На проводах осенней партитурой
висят дождинок мелкие бемоли,
и ветер иногда свистит уныло
мелодию, что осень сочинила.

Он свищет. С проводов слетают ноты…
Мгла подбирает юбку… И дорогой
стремится на холмистые высоты,
где небо, улыбаясь босоногой,
сулит украсить голубой заплатой
рукав ее одежды дыроватой.

Смерть — сеятель. При факельных огнях,
под пушек гром и ружей грохотанье —
могилы рассевает. Чтоб в веках
вершины три украсились цветами.

Смерть ради жизни, каждый павший — брат,
который, смерть поправ, погиб за брата,
сорвав замки с запечатленных врат,
поставленных и запертых когда-то.

Замки, затворы — их не перечесть —
ногам ходить мешали, оку — видеть,
лишали крыльев дух, губили честь
и обучали только ненавидеть.

А сколько славы — Волга, Эльба, Дрин!
От Дона к Одеру и от Днепра до Шпрее,
и Сталинград, и Вена, и Берлин…
Вы спите здесь, в тиши, вблизи аллеи.

Вы мать-отчизну возвратили нам,
и мы, склонившись у могилы братской,
«Покойтесь с миром», — произносим вам,
вам, павшим, вам, живым в земле словацкой

Гей, куда б груди раздаться!
Песни, песни в ней родятся,
та протяжна, та печальна,
та грустна необычайно.

Захочу сыграть, бывало, —
словно грусти не бывало,
а судьба-злодейка — рядом,
запоет печальным ладом.

Мысли жгучие оставлю,
песнь веселой быть заставлю,
но придаст воображенье
ей иное выраженье.

Что ж мне делать остается,
если счастье не дается,
принимать осталось беды, —
оттого и кудри седы.

Лишь к одной-единой
я душой тянулся,
да и ту покинул
и не оглянулся.
Милую когда-то
вспоминаю снова.
Был я недостоин
сердца золотого.

А ко мне на свете
многие тянулись,
и ушли навеки,
и не оглянулись.
Милые когда-то,
вы теперь далеко!
Ивой придорожной
никну одиноко.

Милые когда-то,
нынче вас люблю я,
всем привет сердечный
издалека шлю я!
Лишь одной-единой
не скажу ни слова:
мой привет не стоит
сердца золотого…

Обыденность мне на душу легла,
как на безмолвный дол седая мгла.
Мне хочется, чтоб схлынула завеса,
чтоб видеть гребень гор, и зелень леса
и белизну далекого селенья,
и синь небес, и ручейков кипенье,
их брызги, блестки в беге торопливом,
и мотылька в полете прихотливом,
и пестрый луг, и тополь одинокий,
что ввысь стремится к синеве далекой…
Увидеть вновь шиповник над обрывом,
распятье на кладбище молчаливом…

Мне хочется, чтоб схлынула завеса.

Я тот, кто в мир входил под стон, под песню матери-рабыни,
Та песня горькая звучит во мне поныне…
Полна запуганной печали, приглушенной боли,
она витала надо мной, лилась на наше поле —
и душу в детские года мне омрачила навсегда.

И тот, кто рос под свист бича, под окрик господина.
Мои рубцы, кровоточа, слились на теле воедино.
Всегда смотрю я вниз, я согнут вечною боязнью,
и обессилен непрерывной этой казнью…
Но хоть и боязлив мой взор, в нем искра тлеет до сих пор.

Я тот, кто втайне ждет тревожного набата:
я раб, — мне трудно умереть, пока не свершена расплата.
Лишь отомстив, я распрямлюсь, забуду я о страхе, —
и, может, саженцы мои не превратятся в плахи…
О, есть ли в мире песнь грустней, чем песни матери моей?!

Дрогнул воздух,
как лист, смятенно, —
это слышатся нам фанфары,
всем нам, приговоренным.

Эта песня поется о чубчике,
О Байкале или о Доне.
Подпевать мы все время готовы,
в такт ударять ладонями.

Не эстетика это, а наша кровь,
в нас надежда звучит раскатами,
это близится наша свобода, —
сгинут тюрьмы и каторги.

О, великий народ! — говорим мы,
мы, холодные и голодные.
Эти песни — как хлеб наш насущный,
как дыханье наше — мелодии.

Мы раскрыли и уши и души —
ждем мы песен ночами и днями,
лишь одна отзовется мелодией —
и дыхание близкой свободы
мы смакуем губами.

И уже за спиной — царство смерти.
Лишь на Западе — горе и голод.
Ну, а мы — мы избранники жизни,
и зовет, как волхвов трех, к Востоку
сердца нашего голос.

Вот взлетает мелодия с Волги,
пятикрылая вещая птица.
И мы знаем уже: не погибнем, —
ей пробиться к нам солнечным гимном,
ей сквозь тучи пробиться!

Эта песня — как луч над тобою.
Ай-да-да! Слышим звуки рапсодии!
И охотно склоняемся мы пред судьбою,
а судьба наша — в русской мелодии.

Бог дал знак, и без лишних слов
ангелы-умницы
рванули перины облаков,
в которых заспались святые.
И когда мы вышли на улицу,
перья падали снеговые.

А нам — весело, потому что
не разминуться с перьями.
Посмотрите-ка на сады: там
ни одного зеленого дерева.
Все былым-бело,
ах,
оглянись, — и крыши костела,
даже башни!..
А девушки проходят по улицам
такие важные,
губы у них алые,
как в мае.
И все девушки пешие…
Пустыми идут трамваи.

А женщины красоту свою знают,
идут — не торопятся,
идут, красоту свою
медленно излучают.
Их головки, как розы нежные,
на груди у мужчин заснеженных.
И падает снег
на город,
как белых букетов ворох.

На тихой площади под вечер
и смех и гам.
Под вечер людям тепло от многолюдья.
И от внезапной встречи.
И над рекою только,
то тут, то там,
среди ночи,
потеряли тропинку пары, —
или в очах потерялись очи.

Не будем смущать
и мешать,
обойдем стороной,
тишиной обойдем снеговой.

Ведь в снеговой аллее
утоптана дорожка,
дома как на ладошке,
и всюду открыты ворота,
и окна цветут и сияют,
и сквозь ледяные цветы —
дымок теплоты.
Струйка зовущего пара
из самовара.