Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Было в самом деле рискованно так внезапно переменить аудиторию, вынести на сцену искания, доверявшиеся до сих пор только бумаге, которая все терпит; публика, читающая книги, очень отличается от публики, посещающей спектакли, и можно было опасаться, что вторая отвергнет то, что приняла первая. Этого не случилось. Принцип литературной свободы, уже понятый читающим и мыслящим миром, был в столь же полной мере усвоен огромной, жадной только до впечатлений искусства толпой, наводняющей каждый вечер театры Парижа. Этот громкий и мощный голос народа, напоминающий глас божий, повелевает впредь, чтобы у поэзии был тот же девиз, что и у политики: терпимость и свобода.

Теперь пусть явится поэт! Для него есть публика.

Что же касается этой свободы, то публика требует, чтобы она была такая, какой она должна быть, чтобы она сочеталась в государстве с порядком, в литературе — с искусством. Свобода обладает свойственной ей мудростью, без которой она не полна. Пусть старые правила д’Обиньяка умирают вместе со старым обычным правом Кюжаса[418], — в добрый час; пусть на смену придворной литературе явится литература народная, — это еще лучше, но главное — пусть в основе всех этих новшеств лежит внутренний смысл. Пусть принцип свободы делает свое дело, но пусть он делает его хорошо. В литературе, как и в обществе, не должно быть ни этикета, ни анархии — только законы. Ни красных каблуков, ни красных колпаков.

Вот чего требует публика, и она права. Мы же, из уважения к этой публике, так не по заслугам снисходительно принявшей наш опыт, предлагаем ей теперь эту драму в том виде, как она была представлена. Придет, быть может, время опубликовать ее в том виде, как она была задумана автором, с указанием и объяснением тех изменений, которым она подверглась ради постановки. Эти критические подробности, быть может, не лишены интереса и поучительны, но теперь они показались бы мелочными; раз свобода искусства признана и главный вопрос разрешен, к чему останавливаться на вопросах второстепенных? Мы, впрочем, вернемся к ним когда-нибудь и поговорим также весьма подробно о драматической цензуре, разоблачая се с помощью доводов и фактов; о цензуре, которая является единственным препятствием к свободе театра теперь, когда нет больше препятствий со стороны публики. Мы попытаемся, на свой страх и риск, из преданности всему тому, что касается искусства, обрисовать тысячи злоупотреблений этой мелочной инквизиции духа, имеющей, подобно той, церковной инквизиции, своих тайных судей, своих палачей в масках, свои пытки, свои членовредительства, свои смертные казни. Мы разорвем, если представится возможность, эти полицейские путы, которые, к стыду нашему, еще стесняют театр в XIX веке.

Сейчас уместны только признательность и изъявления благодарности. Автор приносит свою благодарность публике и делает это от всей души. Его произведение, плод не таланта, а добросовестности и свободы, великодушно защищалось публикой от многих нападок, ибо публика тоже всегда добросовестна и свободна. Воздадим же благодарность и ей, и той могучей молодежи, которая оказала помощь и благосклонный прием произведению чистосердечного и независимого, как она, молодого человека! Он работает главным образом для нее, ибо высокая честь — получить одобрение этой избранной части молодежи, умной, логично мыслящей, последовательной, по-настоящему либеральной и в литературе и в политике, — благородного поколения, которое не отказывается открытыми глазами взирать на истину и широко просвещаться.

Что касается самого произведения, то автор не будет о нем говорить. Он принимает критические замечания, которые делались по поводу этой пьесы, как самые суровые, так и самые благожелательные, потому что из всех них можно извлечь пользу. Автор не дерзает льстить себя надеждой, что все зрители сразу же поняли эту драму, подлинным ключом к которой является «Romancero general»[419]. Он просил бы лиц, которых, быть может, возмутила эта драма, перечитать «Сида», «Дона Санчо», «Никомеда»[420] или, проще сказать, всего Корнеля и всего Мольера, наших великих и превосходных поэтов. Это чтение, — если только они заранее учтут, насколько неизмеримо ниже художественное дарование автора «Эрнани», — может быть, сделает их более снисходительными к некоторым сторонам формы или содержания его драмы, которые могли покоробить их. Вообще же еще не настало, быть может, время судить об авторе. «Эрнани» — лишь первый камень здания, которое существует в законченном виде пока что лишь в голове автора, а между тем лишь совокупность его частей может сообщить некоторую ценность этой драме. Быть может, когда-нибудь одобрят пришедшую автору на ум фантазию приделать, подобно архитектору города Буржа, почти мавританскую дверь к своему готическому собору.

Пока же сделанное им очень незначительно, — он это знает. Если бы ему даны были время и силы довершить свое творение! Оно будет иметь цену лишь в том случае, если будет доведено до конца. Автор не принадлежит к числу тех поэтов-избранников, которые могут, не опасаясь забвения, умереть или остановиться, прежде чем они закончат начатое ими; он не из тех, что остаются великими, даже не завершив своего произведения, счастливцев, о которых можно сказать то, что сказал Вергилий о первых очертаниях будущего Карфагена:

9 марта 1830 г.

Эрнани.

Дон Карлос.

Дон Руй Гомес де Сильва.

Донья Соль де Сильва.

Король Богемский.

Герцог Баварский.

Герцог Готский.

Герцог Люцельбургский.

Дон Санчо.

Дон Матиас.

Дон Рикардо.

Дон Гарси Суарес.

Дон Франсиско.

Дон Хуан де Аро.

Дон Педро Гусман де Аро,

Дон Хиль Тельес Хирон.

Донья Хосефа Дуарте.

Горец.

Якес, паж.

Дама.

Придверник.

Первый, Второй, Третий — заговорщики.

Заговорщики Священной лиги, немцы и испанцы; горцы, вельможи, солдаты, пажи, народ.

Испания. 1519.

Донья Хосефа Дуарте, старуха, вся в черном, в юбке, обшитой стеклярусом по моде времен Изабеллы Католической[422], дон Карлос.

Донья Хосефа (Одна. Задергивает темно-красные портьеры у окна и приводит в порядок сдвинутые кресла. В потайную дверь направо стучат. Она прислушивается. Стучат еще раз.)

Новый стук.

Стучат еще раз.

(Открывает маленькую потайную дверь.)

Входит дон Карлос. Лицо его скрыто плащом, шляпа надвинута до бровей.

Донья Хосефа(Вводит его в комнату. Он распахивает плащ, под которым видна богатая одежда из шелка и бархата по кастильской моде 1519 года. Она заглядывает ему под шляпу и отшатывается в изумлении.)Дон Карлос (хватая ее за руку)(Пристально смотрит на нее. Она в ужасе замолкает.)

Она молчит. Он трясет ее за руку.

Донья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон КарлосДонья ХосефаДон Карлос (вынимая из-за пояса кинжал и кошелек)Донья Хосефа (берет кошелек)Дон КарлосДонья Хосефа (открывает узкий шкаф, вделанный в стену)Дон Карлос (осматривает шкаф)Донья Хосефа (закрывая шкаф)Дон Карлос (открывая дверцу)(Вновь осматривая шкаф.)(С трудом протискивается в шкаф.)Донья Хосефа (в ужасе всплескивая руками)Дон Карлос (в еще раскрытом шкафу)Донья Хосефа(Закрывает дверцу шкафа.) Дон Карлос (из глубины шкафа)Донья Хосефа (одна)(Взвешивая в руке кошелек.)

Входит донья Соль, вся в белом. Донья Хосефа прячет кошелек.