По другой версии, не официальной, кто-то из Южного тайного общества подсыпал царю какого-то яду. И здоровенный, никогда не болевший, гренадерского вида самодержец, загнулся в считанные дни.
Имеется, однако, ещё третья версия: что на самом-то деле царь не помер, а переоделся в крестьянское платье, назвался Фёдором Кузьмичом и махнул в сибирские скиты, грехи замаливать. А в Петербург отправили в его мундире чужое тело.
Спрашивается, а зачем такой спектакль устраивать? Ведь царю достаточно было просто отречься от престола, ежели надоело царствовать, восседая на пороховой бочке назревших реформ. Интересно, что граф Аракчеев накануне предупредил царя о заговоре и вызвал в ставку к нему доносчика – унтер-офицера Шервуда (впоследствии император Николай даровал ему фамилию Шервуд-Верный, как верному псу). Но царь на предупреждение отреагировал весьма спокойно. Приказал дать иуде денег, чтобы тот продолжал доносить и впредь. Фокус в том, что император имел особую страсть к актёрской игре, граничащую с двуличием. Эту особенность отмечали многие его современники. Он обожал устраивать из жизни театр, вовлекая в это шоу своих царедворцев. В последние годы Александр постоянно брюзжал, что хочет отречься от престола и удалиться от мирских дел. Он мог легко и с огромным удовольствием сыграть в Таганроге комедию с тифом. Так что третья версия, при всей своей кажущейся неправдоподобности, самая правдоподобная.
Так или иначе, но кому-то из оставшихся братьев надо было теперь залезать на освободившийся трон. По закону это должен был сделать старший – Константин Павлович, княживший в Польше. Поэтому сразу по получении в Зимнем дворце известия о смерти государя великий князь Николай Павлович, третий сын императора Павла, тотчас же (27 ноября) привел войска и народ к присяге императору Константину. Сначала это было сделано в столице, а потом почти по всей России. И даже было отчеканено несколько монет с его изображением! Но Константин, сидючи в Варшаве, об этой присяге не знал. А поскольку двумя годами раньше он заблаговременно (письменно, тайно от всех, кроме императора Александра) отказался от возможного престола (понимая, что царствующего брата, а затем и его самого могут, по славной русской традиции, отравить или задушить), то сам вместе со своей свитой в это же самое время присягнул Николаю, находящемуся в Петербурге. Сложилась комедийная ситуация: в России сразу два императора! Причем, анекдотец состоял в том, что ни один из них быть императором не хотел. Жизнь-то ведь дороже трона.
Младший великий князь Михаил Павлович начал сновать между Петербургом и Варшавой, пытаясь устранить путаницу и уговорить хоть одного из старших братьев принять-таки трон. И, в конце концов, изволил уговориться Николай. Поэтому на 14 декабря была назначена «переприсяга».
Заговорщики решили помешать войскам и Сенату принести присягу новому царю. Восставшие должны были занять Зимний дворец и Петропавловскую крепость. Царскую семью предполагалось, как минимум, арестовать, а как максимум – ликвидировать. Для руководства восстанием был избран диктатор – князь Трубецкой. Планировалось потребовать от Сената опубликовать всенародный манифест, в котором провозглашались бы отмена крепостного права, равенство всех перед законом, демократические свободы, введение суда присяжных и обязательной военной службы для всех сословий, выборность чиновников, отмена подушной подати… Благие намерения! Ответственными членами правительства предполагалось сделать известных реформаторов – графа Сперанского и адмирала Мордвинова (кстати, позднее именно эти две персоны стали главными членами суда над декабристами).
13 декабря заговорщики, воспользовавшись неразберихой, начали активную агитацию в воинских частях и ночью вывели солдат к Сенату. Два полка из казарм встали с оружием около памятника Петру Великому. К ним присоединились гвардейские матросы. Набралось всего около трех тысяч человек.
Сенат же заседал всю ночь. К 7 часам 14 октября 1925 года утра Николай был официально провозглашен императором.
Рано утром Рылеев попросил Каховского проникнуть в Зимний дворец и убить Николая. Сам он на себя роль ликвидатора брать не желал, ибо был поэт. А поэты, как известно, сражаются за свободу исключительно словесами и пачкать руки не хотят. Каховский сначала было чуть не согласился (раньше он уверенно говорил, что в таком деле на него можно положиться). Но когда услышал от Рылеева конкретное предложение, то всё же отказался, сославшись на плохое самочувствие, а про себя подумал: «Сам иди стреляй!» Рылеев, увидев дрожащие руки Каховского, понял: «Всё равно бы промахнулся». И приказал Якубовичу вести матросов Гвардейского экипажа и солдат Измайловского полка на Зимний. Но тот тоже отказался, заявив, что опасается, что при схватке может пострадать царская семья. Какая щепетильность!
Утром вокруг восставших полков образовалась огромная толпа штатских, в основном из простонародья – несколько десятков тысяч человек. Толпа орала «Да здравствует Константин и Конституция!» Хотя ни о какой конституции Константин никогда даже не заикался.
Почти все хотели видеть царём Константина, но не Николая. Во-первых, по старшинству. Во-вторых, все знали, что Николай от трона уже отказался и присягнул Константину. В-третьих, Константин был известный варвар и самодур, которого можно будет презирать, не любить и даже за что-нибудь потом свергнуть. А вот Николай был хотя солдафон, но просвещенный, с великосветскими манерами, образованный в детстве иностранными гувернёрами и начитанный в юности французскими просветителями. За что и был невзлюблен офицерством и толпой.
Толпа орала долго, до хрипоты, рискуя на морозе подорвать голосовые связки. Все ждали, что на Сенатской площади появится кто-нибудь из вожаков восстания. Но никого, кроме трех десятков мелких офицериков, командовавших полками, не было. Вожаки на площадь не явились «вследствие различных между ними недоразумений». Ага, они стали в это время отношения выяснять. Не нашли лучшего случая! А толпа тем временем времени не теряла. В бравого Николая (гарцевавшего верхом вблизи восставших) и его свиту полетели камни. Позднее Николай сказал брату Михаилу: «Самое удивительное в этой истории то, что нас с тобой не пристрелили». И верно. Достаточно было любому из восставших пальнуть из пистолета или треснуть Николая Павловича прикладом по башке и вся история России пошла бы совсем другим непредсказуемым путём.
Николай понимал, что дело пахнет свержением монархии и даже возможным отсечением голов всей романовской династии. Это его не устраивало. Человек он был одновременно осторожный и решительный. Поэтому, приказав подготовить экипажи для бегства членов царской семьи в Царское Село, в то же время выставил против бунтовщиков верные гвардейские полки, окружив тех плотным кольцом. И приказал стягивать к столице дополнительные войска. Собралось 9 тысяч штыков пехоты, 3 тысяч сабель кавалерии, 36 орудий; да ещё в резерве осталось 7 тысяч штыков пехоты и 3 тысячи сабель. Шансы восставших упали почти до нуля.
Николай понял, что теперь наглецов можно легко разгромить. Но не хотел кровопролития среди офицеров. В честь чего русский дворянин будет стрелять в русского дворянина?! Это ж не дуэль… Николай поручил духовенству во главе с митрополитом Серафимом угомонить мятежников. В ответ восставшие офицеры и солдаты стали кричать: «Какой ты митрополит, когда на двух неделях двум императорам присягнул! Не верим тебе, пойди прочь!»
Назначенный диктатором Трубецкой на площадь так и не явился. Хорош диктатор! Спрятался дома под бабскую юбку и целый день ждал известий от товарищей, которых, по сути дела, предал. Заговорщики же, прождав Трубецкого несколько часов, но так и не дождавшись, начали яростные дебаты по поводу назначения другого руководителя. А восставшие полки по-прежнему продолжали стоять на Сенатской площади…
Наконец декабристы выбрали нового диктатора – князя Оболенского. Они были почему-то уверены, что именно из князей получаются самые перспективные диктаторы.
Генерал-губернатор Петербурга Михаил Милорадович, прискакав верхом к каре солдат-мятежников, стал объяснять, что охотно желал бы, чтоб императором стал Константин, но что же делать, ежели тот сам во второй раз отказался! Солдаты стали кричать, что не верят, что тот снова отказался, но знают, что Николай раньше тоже отказался. Генерал заявил, что самолично лицезрел новое отречение Константина Павловича. «Верьте мне, солдаты!» – возопил он, истово перекрестившись. Но солдаты понимали, что Константин, сидючи в Польше, никак уж не мог отречься прямо на глазах Петербургского губернатора. Столь наглое враньё их разозлило и они показали штыки.
Евгений Оболенский, войдя в роль диктатора, вышел из солдатских рядов, где укрывался от неприятеля, и стал просить генерал-губернатора отъехать, но видя, что тот не обращает на него (на князя! на диктатора!) никакого внимания, сильно обиделся и, выхватив у соседнего солдата ружье со штыком, решил кольнуть в бок губернаторского коня, дабы ловким приёмом выбить нахала из седла. Но не рассчитал направление выпада, ибо, во-первых, будучи сам благородных княжеских кровей, не умел обращаться со штыком, и, во-вторых, Милорадович сильно вертелся и привскакивал. Удар получился в зад не коню, а самому генералу (позже, из этических соображений, решено было записать, что удар пришелся Милорадовичу в бок). Каховский, подумав, что Оболенский начал-таки решительное наступление, выстрелил из пистолета генералу в спину. На эту низость у него смелости и меткости хватило, рука не дрогнула. У Каховского после отказа стрелять в императора просто руки чесались хоть в кого-нибудь пальнуть, чтоб загладить вину. Раненого губернатора унесли в казармы, где он в тот же день благополучно скончался.
