На поясе мешочек с золотом надет при этом.
А на ногах скроенные из кожи чоботы, друзья.
Сидит он на попоне, золотом покрытой,
Как будто говорит приезжий: «Здесь я, господа,
Встречайте, папский я посол, я с Грамотою именитой».
А конь не вздыбленный, как конь Петра,
Он подустал в дороге, кушать хочет,
Он мордой вниз и щиплет траву со двора,
В коленях ноги подогнув, нелеп. Весь двор хохочет.
Он не военный конь, причесанная грива у него,
Заплетена в чудесную косу игриво и красиво,
А сбруя в золотых кистях – ему же все равно,
Ему бы травку пощипать, которою природа наградила.
В нем все естественно, рельефны мускулы на нем,
Любая жилка, как живая, в теле бьется.
Флоренция – искусство вечное огнем
Всю душу освещает, в сердце остается.
Какой же флорентийский скульптор сделал эти чудеса
150 назад? Я больше, к сожалению, о нем не знаю.
Обычно на миниатюре скульпторы не оставляют имена.
А жалко, лучше бы оставили, чтоб вспоминали.
При взгляде на соседнюю витрину обомлел:
На пьедестале белая левретка возлежала,
Та быстроногая и легкая, как птица, за витриной – не у дел,
Левретка, что извечно во дворцах живала.
У каждой из двенадцати дворцовых тех собак
Теперь надгробья в бывшей Пруссии, в Потсдаме.
Любимцы короля, ведь не за просто так,
Сидят собаки королевские на пьедестале.
Очаровательная мордочка, смотрящая вперед,
И лапки тоненькие друг на друге грациозно,
И сложенные лапки задние, и хвостик наотлет —
От статуэтки глаза оторвать нам было невозможно.
Какие ушки у нее, ошейник и глаза,
Какой изящной красоты осанка!
Смотрел я на жену, она смотрела на меня —
Мы оба поняли, не обойти приманки.
А мы хотели три недели отдохнуть
На Искии, под солнышком понежиться и покупаться.
Спросили о цене – взяла нас жуть и грусть:
Придется с половиной денежек расстаться.
Расстались. Отпуск вдвое сократили мы,
Зато потом на Искии не раз мы были,
А дома не отводим глаз от этой красоты,
Что флорентийские художники нам подарили.
Я замечаю краем глаза иногда,
Как по утрам, нет-нет, а проведет рукою
По статуэткам тем прелестным нежная моя жена,
Как бы здороваясь с искусством с тем,
что жизнь делает другою.
07.12.2009
Посредственности в мире развелись,
Как много там Миро, Руссо и Ренуаров.
Ну, как нарочно, по музеям расползлись,
Ну, не художники, а вроде тараканы.
Вчера аукцион я «Сотбис» посетил
И замер вдруг, друзья – в недоуменье.
Я мимо стен с картинами неспешно проходил,
Но не увидел ничего хорошего – потерянное время.
Быть может, авторы картин дружили:
Ван Гог, Моне, Сёра и Ренуар да плюс Дали – их друг,
Пикассо, Модильяни и Дега – там вместе были,
Ведь умерли давно, а все собрались вдруг.
Я думаю, у этих всех художников и кисть, и мастихин
В кривых руках все время находились,
Ну, о моделях их еще поговорим —
Модели для картин так вовсе не годились.
Хромая и корявая была бы красивей,
Чем их модели на уродливых картинах.
Уж лучше рисовали, как Руссо, нам лебедей
В его бесчисленных безвкуснейших «наивах».
В картине Пикассо на заднице вдруг глаз торчит,
У девок Модильяни шея длинная, как у жирафа,
А у Дали, ну, вроде бы, как член между грудьми торчит,
И у Миро вода, как лопнувшее зеркало от шкафа.
Вон он Сёра – картина точками пестрит —
Им, видите ль, «пуантилизм» всего дороже.
И если был Сёра при жизни чем-то знаменит,
То только тем, когда за эти точки получал по роже.
Чего смотреть? Картины намалеваны, ну, кое-как.
Ой, мама, мамочка моя родная!
Мазня – мазнёй, а стоит миллионы! Как же так?
Художник, кажется, Гоген намалевал. Зачем? Не знаю.
Вот я за них возьмусь, и всех перехитрю,
В одной картине совмещу все их изыски,
Натурщиц прехорошеньких я подберу,
На лицах у моих моделей нарисую сиськи.
Я лучше Модильяни – шею подлиннее напишу,
А между глаз я нарисую, как Дали, предмет стоячий,
Меж ног, как у Руссо, ей лебедя воткну,
От Ренуара, от Гогена и Сёра возьму я тоже что-то на удачу.
А вот Малевича – тот черный наизвестнейший квадрат.
Такой я нарисую запросто и сразу.
На «Сотбис» будет стоить больше во сто крат,
Мильоны буду получать, пускай завидуют, заразы.
Ну, вот и успокоился – теперь они ничто, и вот когда
Земная слава их пройдет, как ветром сдует.
Я вместо них прославлюсь, как художник, на века,
И обо мне потомки никогда не позабудут.
25.12.2009
Эх, мне бы такую! Фото автора.
Не знаю, как сказать – завидую Володе
Как он сумел Марину Влади в жены взять?
А деньги где достал? Ведь я его красивей, вроде.
Весь лоб разворотил, а мне где их достать.
Она из-за бугра, а я – из Помосковья.
Коровам я кручу за трудодни хвосты.
Она же пьет и ест, ночует аж в «Савое»
И я туда хочу – хочу такой жратвы.
Я слышал, что столы в «Савое» растакие.
На них, небось, ни сельдь, на них икра лежит.
И трюфеля на них, а не харчи какие.
Там за спину рукой официант стоит.
Там пойло не молдавское – хранцузское, наверно.
Моя мечта сидит, наверно, не одна
Сидит с ней рядом хлыщ, что выглядит отменно
В отличье от меня, есть у него деньга.
С другой-то стороны – чего-то я стесняюсь.
Высоцкий получил – чего хотел.
А я его дурее что ли, понимаешь?
Ну, он поэт. А я? Что не у дел.
Я сделал все, как он – походкою похожей
Вошел в «Савой», сказал, что будь моей женой
В отличье от него, я получил по роже
Она ушла с хлыщом, меня оставив стороной.
Чего тут рассуждать, и для чего заради?
Уж лучше описать, чем долго говорить.
Он из Парижу закадрил Марину Влади.
Эх, в хлев пойду, корову надо подоить.
30.08.2010.
Нет сна мне из-за энтих олиграхов,
Вся жизнь мне опостылела за них
Кривая-непутевая, какая-то собака
И во дворе и пес не лает подозрительно притих.
Теленок меньше выпьет из ведерка
Чем олиграх с девицею своей.
Вина хранцузского, в котором нету толку,
Зеленую не пьет, зеленой брезгует ей-ей.
Гляди, официант бутылочку подносит
На локотке с салфеточкой в глаза глядит: «Ну, как?»
Он край бокала послюнявит, что-то пробормочет
И утвердительно кивнёт – за эту цену? Ну, дурак.
Но что-то все-таки завидно стало
Мне Глашка не подносит – как же так,
Ему ведь пойло в ресторане носят из подвала,
А я ведь тоже из Парижу выпить не дурак.
По телеку я часто вижу олиграхов,
Про жизнь ихнюю произнал я все,
Что жен тасуют, как колоду, с одного замаху,
А я-то в доме только с Глашкою – за что?
Фартит ему – не так, как мне, бедняге
Ему аж «Махбах» подает шофер-пострел,
Я запрягаю сивую кобылу-бедолагу.
Эх, хорошо я раньше олиграхам не завидовал совсем.
Теперь завидую – избёнка прохудющая такая.
Ну, а ему дворец – «япона мать»!
За что ему бабенка разбитная молодая,
А мне-то где такую вместо Глашки взять?
Теперь-то хрен, я больше не пойду на поле
Кобылу сивую в телегу запрягать.
Дай мне, что он имеет, мне не надо боле,
Мне с Глашкой «Махбах» ко двору изволь подать.
Бывает, Глашка поумней меня – я это понимаю,
На «Плазме» все увидела и усекла – как не понять
Неправильно я олиграхов прозываю,
Мне олигархами их надо называть.
И, может, Бог мне подфартил – так нужно?
Хоть правильным их словом обозвать,
И вдруг я с Глашкою пробьюсь наверх трудом натужным.
Я стану олигархом и вперед – «е. а мать».
А может, не идти мне в олигархи,
Ведь Стерлигов, известный всем, от них ушел.
И если он ушел – зачем туда мне надо,
Какого «х-я» между ними я нашел.
Коровам крутит хвост – навалом хрюшек,
Жена и дети, а уж коз, баранов – завались.
А тех, которые на палках крутятся – подружек,
На ферме нету их, хоть зашибись.
И Глашка ревновать теперь не будет
И буду я спокойно-преспокойно жить.
И как ни назову – от Глашки не убудет, не прибудет,
И с «Олиграхами» не буду я дружить.
26.08.2010
Ну, почему я не Гоген и на Таити не в гостях?
За что я обречен на жалкое существованье?
Картины этого мазилы аборигенкам были не нужны никак,
А мог Гоген десяток тех красавиц поиметь, ну, было бы же —
ланье.
Ну, что за век, в котором ни за что и ни про что
Мужчина мог иметь такое наслажденье,
И платы никакой, ну, нуль – и все за просто так,
Не понимаю, выглядит каким-то наважденьем.
Эх, брошу все – жену и надоевшую семью,
Махну-ка на Таити, нарисую там картины,
И таитяночкам их там преподнесу.
Я завоюю, наконец, симпатии прекрасной половины.
Все бросил и приехал на Таити, как мечтал.
Картины я не хуже, чем Гоген, нарисовал. И что же?
