И с ним беседовать, и помышлять
О лучших днях: тут помощь мне и милость.
Мне до толпы, мне до судьбы нет дела,
Ни для себя, ни до потребы низкой,
И внутренний и внешний жар упал.
Зов – лишь к двоим: одна бы пожалела,
Ко мне пришла бы умиренной, близкой;
Другой бы, как защитник, твердо стал.
CXV
Чиста, как лучезарное светило,
Меж двух влюбленных Донна шла, и с ней
Был царь богов небесных и людей,
И справа я, а слева солнце было.
Но взор она веселый отвратила
Ко мне от ослепляющих лучей.
Тут не молчать – молить бы горячей,
Чтобы ко мне она благоволила!
Я ревновал, что рядом – Аполлон,
Но ревность мигом радостью сменилась,
Когда соперник мой был посрамлен.
Внезапно туча с неба опустилась,
И, побежденный, скрыл за тучей он
Лицо в слезах – и солнце закатилось
CXVI
Неизъяснимой негою томим
С минуты той, когда бы лучше было,
Чтоб смерть глаза мои навек смежила
И меньшей красоты не видеть им,
Расстался я с сокровищем моим,
Но лишь оно воображенью мило
И в памяти моей весь мир затмило,
Что было близко – сделало чужим.
В закрытую со всех сторон долину
Предел, где я не так несчастлив буду,
Вдвоем с Амуром возвратился я.
Среди пустынных этих скал – повсюду,
Куда я взор задумчивый ни кину,
Передо мною ты, любовь моя.
CXVII
Когда б скала, замкнувшая долину,
Откуда та прозванье получила,
По прихоти природы обратила
На Рим лицо, а к Вавилону спину,
Все вздохи бы надежду и причину
Свою настигли там, где жить ей мило,
Быстрей по склону. Врозь летят. Но сила
В любом верна – и милой я не мину.
А там к ним благосклонны, – так сужу я.
Ведь ни один назад не прилетает,
Им с нею пребыванье – наслажденье.
Вся боль от глаз: чуть только рассветает,
Так, по красе мест отнятых горюя,
Мне слезы шлют, ногам – изнеможенье.
CXVIII
Вот и шестнадцатый свершился год,
Как я вздыхаю. Жить осталось мало,
Но кажется – и дня не миновало
С тех пор, как сердце мне печаль гнетет.
Мне вред на пользу, горечь – майский мед,
И я молю, чтоб жизнь возобладала
Над злой судьбою; но ужель сначала
Смежить Мадонне очи смерть придет!
Я нынче здесь, но прочь стремлюсь отсюда,
И рад, и не хочу сильней стремиться,
И снова я в плену былой тоски,
И слезы новые мои – не чудо,
Но знак, что я бессилен измениться,
Несметным переменам вопреки.
CXX
Узнав из ваших полных скорби строк
О том, как чтили вы меня, беднягу,
Я положил перед собой бумагу,
Спеша заверить вас, что, если б мог,
Давно бы умер я, но дайте срок
И я безропотно в могилу лягу,
При том что к смерти отношусь как к благу
И видел в двух шагах ее чертог,
Но повернул обратно, озадачен
Тем, что при входе не сумел прочесть,
Какой же день, какой мне час назначен.
Премного вам признателен за честь,
Но выбор ваш, поверьте, неудачен:
Достойнее гораздо люди есть.
CXII
Семнадцать лет, вращаясь, небосвод
Следит, как я безумствую напрасно.
Но вот гляжу в себя – и сердцу ясно,
Что в пламени уже заметен лед.
Сменить привычку – говорит народ
Трудней, чем шерсть! И пусть я сердцем гасну,
Привязанность в нем крепнет ежечасно,
И мрачной тенью плоть меня гнетет.
Когда же, видя, как бегут года,
Измученный, я разорву кольцо
Огня и муки – вырвусь ли из ада?
Придет ли день, желанный мне всегда,
И нежным станет строгое лицо,
И дивный взор ответит мне как надо.
СХХIII
Внезапную ту бледность, что за миг
Цветущие ланиты в снег одела,
Я уловил, и грудь похолодела,
И встречная покрыла бледность лик.
Иных любовь не требует улик.
Так жителям блаженного предела
Не нужно слов. Мир слеп; но без раздела
Я в духе с ней – ив мысль ее проник.
Вид ангела в очарованье томном
Знак женственный любовного огня
Напомню ли сравнением нескромным?
Молчанием сказала, взор склоня
(Иль то мечта?), – намеком сердца темным:
"Мой верный друг покинет ли меня?"
CXXIV
Амур, судьба, ум, что презрел сурово
Все пред собой и смотрит в жизнь былую,
Столь тяжки мне, что зависть зачастую
Шлю всем, достигшим берега другого.
Амур мне сердце жжет; судьба готова
Предать его, – что мысль мою тупую
До слез гневит; вот так, живя, воюю,
Мученьям обречен опять и снова.
Мечта возврата нежных дней поблекла,
Худое к худшему прийти грозится;
А путь, мной проходимый, – в половине.
Надежд (увы мне!) не алмазы – стекла
Роняет, вижу, слабая десница,
И нить мечтаний рвется посредине.
CXXX
Нет к милости путей. Глуха преграда.
И я унес отчаянье с собою
Прочь с глаз, где скрыта странною судьбою
Моей любви и верности награда.
Питаю сердце вздохами, и радо
Оно слезам, катящимся рекою.
И в этом облегчение такое,
Как будто ничего ему не надо.
И все же я прикован всем вниманьем
К лицу, что создал ни Зевксис, ни Фидий,
Но мастер с высочайшим дарованьем.
Где в Скифии, в которой из Нумидий
Укроюсь, коль, не сыт моим изгнаньем,
Рок отыскал меня, предав обиде!
СХХХI
О, если бы так сладостно и ново
Воспеть любовь, чтоб, дивных чувств полна,
Вздыхала и печалилась она
В раскаянии сердца ледяного.
Чтоб влажный взор она не так сурово
Ко мне склоняла, горестно бледна,
Поняв, какая тяжкая вина
Быть равнодушной к жалобам другого.
Чтоб ветерок, касаясь на бегу
Пунцовых роз, пылающих в снегу,
Слоновой кости обнажал сверканье,
Чтобы на всем покоился мой взгляд,
Чем краткий век мой счастлив и богат,
Чем старости мне скрашено дыханье.
CXXXII
Коль не любовь сей жар, какой недуг
Меня знобит? Коль он – любовь, то что же
Любовь? Добро ль?.. Но эти муки, Боже!..
Так злой огонь?.. А сладость этих мук!..
На что ропщу, коль сам вступил в сей круг?
Коль им пленен, напрасны стоны. То же,
Что в жизни смерть, – любовь. На боль похоже
Блаженство. "Страсть", "страданье" – тот же звук.
Призвал ли я иль принял поневоле
Чужую власть?.. Блуждает разум мой.
Я – утлый челн в стихийном произволе.
И кормщика над праздной нет кормой.
Чего хочу – с самим собой в расколе,
Не знаю. В зной – дрожу; горю – зимой.
CXXXIII
Я выставлен Амуром для обстрела,
Как солнцу – снег, как ветру – мгла тумана,
Как воск – огню. Взывая постоянно
К вам, Донна, я охрип. А вам нет дела.
Из ваших глаз внезапно излетела
Смертельная стрела, и непрестанно
От вас исходят – это вам лишь странно
Вихрь, солнце и огонь, терзая тело.
От мыслей-стрел не спрятаться. Вы сами
Как солнце, Донна, а огонь – желанье.
Все это колет, ослепляет, глушит.
И ангельское пенье со словами
Столь сладкими, что в них одно страданье,
Как дуновенье, жизнь во мне потушит.
CXXXIV
Мне мира нет, – и брани не подъемлю.
Восторг и страх в груди, пожар и лед.
Заоблачный стремлю в мечтах полет
И падаю, низверженный, на землю.
Сжимая мир в объятьях, – сон объемлю.
Мне бог любви коварный плен кует:
Ни узник я, ни вольный. Жду – убьет;
Но медлит он, – и вновь надежде внемлю.
Я зряч – без глаз; без языка – кричу.
Зову конец – и вновь молю: "Пощада!"
Кляну себя – и все же дни влачу.
Мой плач – мой смех. Ни жизни мне не надо,
Ни гибели. Я мук своих – хочу…
И вот за пыл сердечный мой награда!
CXXXVI
Что ж, в том же духе продолжай, покуда
Небесного огня не навлекла!
Ты бедностью былой пренебрегла,
Ты богатеешь – а другому худо.
Вся мерзость на земле идет отсюда,
Весь мир опутан щупальцами зла,
Ты ставишь роскошь во главу угла,
Презренная раба вина и блуда.
Здесь старики и девы Сатане
Обязаны, резвясь, игривым ладом,
Огнем и зеркалами на Стене.
А ведь тебя секло дождем и градом,
Раздетую, босую на стерне.
Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.
CXXXVII
В мех скряга Вавилон так вбил громаду
Зол, мерзких преступлений и порока,
Что лопнул он; богов стал чтить высоко:
Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу.
Жду правых дел, – нет сил, нет с мукой сладу:
Вот нового султана видит око,
Придет и оснует (дождусь ли срока?)
Един престол и даст его Багдаду.
Кумиров здесь осколки в прах сметутся,
Чертогов тех, что небесам грозили,
Вельможи алчные огнем пожрутся.
А души те, что с доблестью дружили,
