и до сих пор не знает. Куда-то вызвали, и больше ни слуху, ни духу. Этот, может, хотел известие передать. Может, сидели вместе. Илюшиных теперь затаскают. Меня тоже не обойдут. Да и тебя, всех, кто измывался. Сидельцы ещё есть от Горюновых, от Слепкиных, от Марьяновых… О, господи! О том, что сейчас тебе говорю, чтобы никому – ни словом, ни звуком. Заклинаю. Ни единого! Если будут пугать, не бойся, ты-то ещё малый. Не будешь бояться?
– Не буду.
– Глупые вы все. Человеку жизнь загубили.
– Я сначала думал: они дразнят.
– Думал! Горе ты моё! – Мать ладонью зашлёпала по моему затылку.
Самые невероятные мысли теснились у меня в голове. Я представил, что уже утром, часам к десяти, а, может, и раньше приедут конные энкавэдэшники. В селе говорили, что такое уже случалось. От райцентра к нам больше сорока километров. Если выедут рано, доберутся часа за три. Соберут всех, станут допрашивать. Как же быть мне? Я дал себе слово сбегать на выкосы ночью. С тем и лёг, силясь не засыпать. Но, конечно, так не получилось. А когда проснулся, уже начался день, светило солнце. Будь что будет. Обещание я должен исполнить. Мать и старшие мои сестра и двое братьев уже ушли по работным колхозным делам. Опасаясь, что кто-нибудь увидит меня, я проскочил поперёк улицы и углубился в пустыри. По ним выбрался к знакомой тропе и побежал так быстро, что еле хватало дыхания.
– Ты чего рано так? – художник оказался поблизости от палаток.
– Дядь Веналий!…
– Говори… – Он как будто понял, что в этот раз я здесь неспроста.
– Дядь Веналий!
– Все подальше, – видишь? Говори…
– Кто у вас Прохоров?
– Говори тише… Зачем он тебе?
– Нужно ему… передать…
– От тебя?
– Нет.
– Странный ты сегодня.
– У нас задержали бамовца. За ним могут приехать конные…
Веналий будто и не придал этому значения. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он смотрел мне прямо в глаза, неотрывно, пристально. Только по этому взгляду я мог предположить, что внутренне он сжался, напрягся. Так бывает, когда чувствуют угрозу…
– Ты – от него?..
– От него.
– Толковал с ним?
– Да.
– Один?
– Один на один.
– Что же?..
– Сказал, что он Фёдор Прохоров.
– А что просил передать?
– Дядь Веналий…
– Что?
– Нужно только ему.
– Да нет его здесь. Вернули на шахту. Можешь через меня.
– Я обещал…
Беседа затягивалась, и вовсе не ко времени. Веналию нужно было уходить по делам.
– Я не неволю, – сказал он. – А ты как знаешь.
– Дядь Веналий…
– Делать, брат, нечего. Передать-то всё равно надо бы… Фёдору, видно, плохо?
– Плохо. Он жаловался, что болен.
– Вот что, – будто спохватившись, Веналий дотронулся до моего плеча, осмотрелся по сторонам. Его взгляд в момент изменился и теперь указывал на крайнюю озабоченность положением. – Мы ведь с тобой друзья?
– Ну да.
– Я хотел бы, чтобы ты мне доверился.
– Дядь Веналий…
– Ну вот что. Сейчас я тебе отдам, и ты быстро спрячешь. Недалеко. И скажешь мне сразу – где. – Он тут же завернул за одну из палаток и почти сразу появился оттуда, прижимая к бедру тряпочный свёрток. Протянул мне: – Это пистолет. Быстрее же! Лучше вон туда…
Холодная дрожь охватила меня. Я не то что пистолета никогда раньше не видел открытым, без кобуры, но и желания видеть его, а тем более как-то обращаться с ним у меня не возникало. Через тряпицу холодноватый металлический предмет давил мне ладонь. «Что если он выстрелит у меня в руке?»
Страх сковал меня…
– Ну же!.. Они и сюда могут приехать!.. Начнут искать…
Как одержимый я сорвался с места, добежал до кустарника. «Надо, чтобы дальше, ещё дальше!» – подгонял я себя, словно за мной уже кто-то гнался. Ещё я успел подумать, что предмет, завёрнутый в тряпку, хранился, вероятно, в ближайшей, даже, может быть, остриженной кочке: подрезают не на всю окружность её верх, отваливают и, положив вовнутрь что надо, снова приваливают – можно по ней ходить, топтать её, садиться на неё, но – кочек много, ни за что не найти спрятанного кем-нибудь, кроме спрятавшего, разве что с собакой…
Найдя сильно обросший травою камень, я отвалил его и уложил свёрток в углубление открывшейся ложбинки под ним. Затем снова привалил, поднатужился, вжимая в прежний след. Осмотрелся. Вроде всё как должно. Прикрывавшую траву не замял, и место наружно не могло казаться подозрительным. И, не успев даже подумать о том, что так и не видел ужасавшего меня пистолета, понёсся к Веналию.
Объяснил ему: вон там, рядом с двумя молоденькими дубками камень в траве, а рядом напротив берёзка, тоже молоденькая; на камне сверху две неглубокие продольные трещинки; сам камень сероватый, по форме как вытянутая большая сковородка…
– Ну, его теперь и через сто лет нетрудно будет найти… – Веналий улыбнулся, довольный такой моей прытью. – Теперь откройся и ты. Если я тебя выдам, то выдавай меня и ты – кому хочешь…
Так завершилось моё приобщение к ещё одной и ещё более страшной тайне.
Я уже не мог не открыться и при этом знал, что наша с Веналием дружба установилась окончательно.
Весть от Фёдора обескуражила его. От напряжения, с каким он ожидал её от меня и которого уже не утаивал, он покраснел, занервничал; в его голосе я почувствовал дрожь. Сокрушённо покачивая головой и о чём-то раздумывая, он сказал:
– Уже точно не выйдет. Каково брату-то, Прохорову. Обязательно ему сообщу, не беспокойся… – И, давая понять, что разговор о тайнах окончен, спросил: – Сейчас ты в село?
– Да. Меня хватятся. Может, успею, как уводить будут…
– Если успеешь, не суйся близко, но постарайся всё запомнить. Хорошо?
– Угу.
– А на рисование придёшь?
– Надо?
– Скоро нам уезжать. Приходи…
– Нечего ему тут делать! – Чей-то резкий искусственно-басовитый голос прозвучал где то сверху, огорошив нас неожиданностью. Его сопроводило хрипящее, удушливое, свирепое рычание натренированной собаки. – О чём толкуем?
– Да вот – малец; он из села; ко мне прибегает, – сказал Веналий.
Я поднял голову. Шагах в четырёх над нами сидели в кожаных сёдлах на двух высоких упитанных иноходцах люди в незаношенной униформе близкого к армейскому летнего образца с погонами на гимнастёрках – энкавэдэшники. Через плечо у каждого висела винтовка, а сбоку, на портупеях, заметно оттягивая вниз поясные ремни, торчало с одного бока по кобуре с револьвером, а с другого – по кожаному патроннику. И каждый, будто играясь, вертел в кулаке подобранной к рукоятью плёткой. К передней луке седла одного из верховых тянулся поводок от ошейника, плотно
