кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски! Милые женщины, которых надлежало бы только подслушивать, чтобы украсить роман или комедию любезными, счастливыми выражениями, пленяют нас нерусскими фразами» (Карамзин, 2, 185). С диаметрально противоположных языковых позиций А. С. Кайсаров в начале 1810-х гг. также отмечал наличие в русском языке вакуума между просторечием и высокой церковной речью, заполняемого употреблением иностранных языков: «Мы рассуждаем по-немецки, мы шутим по-французски, а по-русски только молимся Богу или ругаем наших служителей» (Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских… М., 1858, июнь — сентябрь, кн. III, ч. V, с. 143). Ср. высказывание
П, хронологически совпадающее со временем работы над третьей главой: «…проза наша так еще мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты слов для изъяснения понятий самых обыкновенных; и леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы уже давно готовы и всем известны» (XI, 21). Развивающееся здесь и далее противопоставление наивной, «неученой» (и потому пишущей по-французски) героини «ученым» дамам, изъясняющимся по-русски (звучащее в настоящее время парадоксально), может быть объяснено сопоставлением с известной, конечно,
П комедией А. Д. Копиева «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмонка», где появляется наивная до дикости, но искренняя и чистая душой героиня, которая пересыпает свою речь французскими выражениями, но любит Русь больше, чем ученые и правильно говорящие по-русски светские дамы. «Узнав ее, долго испытывал я, не от природного ли недостатка в уме происходили странности, которые я в обращении ее находил; увидел, наконец, к беспримерному удовольствию моему, что ежели она худо говорила по-русски, то от редкого обращения с теми, кто хорошо по-русски говорят, а не от ненависти к своему языку, чем заражены по большей части такие, кто русской язык знают хорошо; ежели она не умеет скрыть ни радости, ни печали, это происходило от того, что она скрывать чувств своих не училась», «я нашел в ней чувствительность, чистосердечие, благородную душу» (Русская комедия и комическая опера XVIII в. М.-Л., 1950, с. 503 и 523).
В дальнейшем П уточнил формулу «по-русски плохо знала» именно как указание на невладение письменной формой речи и книжной традицией. Ср. характеристику Полины и полемическое рассуждение в «Рославлеве»: «Полина чрезвычайно много читала, и без всякого разбора. Ключ от библиотеки отца ее был у ней. Библиотека большею частию состояла из сочинений писателей XVIII века. Французская словесность, от Монтескье до романов Кребильйона, была ей знакома. Руссо знала она наизусть. В библиотеке не было ни одной русской книги, кроме сочинений Сумарокова, которых Полина никогда не раскрывала. Она сказывала мне, что с трудом разбирала русскую печать, и вероятно ничего по-русски не читала, не исключая и стишков, поднесенных ей Московскими стихотворцами.
Здесь позволю себе маленькое отступление. Вот уже, слава богу, лет тридцать как бранят нас бедных за то, что мы по-русски не читаем, и не умеем (будто бы) изъясняться на отечественном языке <…> Дело в том, что мы и рады бы читать по-русски; но словесность наша, кажется, не старее Ломоносова и чрезвычайно еще ограничена. Она, конечно, представляет нам несколько отличных поэтов, но нельзя же ото всех читателей требовать исключительной охоты к стихам. В прозе имеем мы только «Историю Карамзина»; первые два или три романа появились два или три года назад: между тем как во Франции, Англии и Германии книги одна другой замечательнее следуют одна за другой. Мы не видим даже и переводов; а если и видим, то воля ваша, я все-таки предпочитаю оригиналы. Журналы наши занимательны для наших литераторов. Мы принуждены все, известия и понятия, черпать из книг иностранных; таким образом и мыслим мы на языке иностранном (по крайней мере, все те, которые мыслят и следуют за мыслями человеческого рода). В этом признавались мне самые известные наши литераторы» (VIII, 1, 150). Текст написан от лица девушки — героини романа.
Ср. в «Былом и думах» Герцена: «…политические новости мой отец читал во французском тексте, находя русский неясным» (ч. I, гл. V).
Однако в дальнейшем творчестве П возможно было и другое раскрытие женского персонажа, связанного с Татьяной, — образа романтической провинциальной барышни. Она могла превратиться в заинтересованную участницу литературных споров, читательницу журналов. Ср. в «Романе в письмах»: «Маша хорошо знает русскую литературу — вообще здесь более занимаются словесностию, чем в Петербурге. Здесь получают журналы, принимают живое участие в их перебранке, попеременно верят обеим стор<онам>, сердятся за любимого писателя, если он раскритикован. Теперь я понимаю, за что В*<яземский> и П*<ушкин> так любят уездных барышень. Они их истинная публика» (VIII, 1, 50).
Полина из «Рославлева» и Маша из «Романа в письмах» раскрывают две возможные тенденции, потенциально скрытые в характеристике Татьяны.
XXVII, 4 — С Б л а г о н а м е р е н н ы м в руках… — Примечание П: «Журнал, некогда издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно. Издатель однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках гулял» (VI, 193). Специфическое употребление П слова «благонамеренный» см. XIV, 26. И з м а й л о в Александр Ефимьевич (1779–1831) — поэт-сатирик и журналист. Отношение П к нему было ироническим, издававшийся им с 1818 по 1826 гг. журнал «Благонамеренный» был мишенью насмешек Пушкина, Дельвига, Баратынского и Вяземского.
XXVIII, 2 — Иль при разъезде на крыльце… — По свидетельству Вяземского, в одной из редакций было: «Иль у Шишкова на крыльце» («Русский архив», 1887, декабрь, с. 577). Если эти сведения достоверны, то, возможно, имеется в виду поэтесса Анна Петровна Б у н и н а (1774–1828), почетный член «Беседы любителей русского слова». Приверженность ее принципам и личности Шишкова (см. с. 352) неоднократно осмеивалась арзамасцами.
3-4 — С семинаристом в желтой шале… — «Семинарист в желтой шале» и «академик в чепце» — ученые женщины.
XXIX, 1–2 — Неправильный, небрежный лепет… — «Язык щеголей» — светский, и в особенности дамский, жаргон — отличался особой артикуляцией, небрежной и нечеткой. Ср. портрет «модной девицы»: «С приятностию умеющая махаться веером и помощию оного знающая искусно развевать и разбрасывать волосы, по моде несколько картавящая и пришептывающая язычком <курс. мой — Ю. Л.>, прищуривающая томные свои глазки и имеющая привлекательную улыбку» («Сатирический вестник…» <Н. Страхов>, ч. IV., изд. 2-е. М., 1795, с. 102).
6 — Мне галлицизмы будут милы… — Стих имеет эпатирующий характер: апология галлицизмов звучала в печати в
