Всякая остановка в движении и совершенствовании, — учат идеологи новейшей буржуазии, — есть могила. Абсолютное, абстрактное развитие выставляется последними (и в том числе Надсоном) как верховный идеал. Возможны различные оттенки подобного идеала; возможно установление различных максимальных и минимальных скоростей по пути достижения требуемых результатов. Раз обладатели "квалификации" поставлены в особо неблагоприятные условия, раз они могут одерживать победы лишь ценою величайших усилий, и притом победы незначительные и редкие, то их идеологические системы будут нам говорить в минорном тоне о громаднейшей ценности момент побед, будут создавать культ отдельных мгновений по сравнению с которыми сама вечность — ничто. Не достигаемое, а миг, в который достигается желаемое, — окажется тогда выдвинутым на первый план.
О таком именно разрешении проблемы повествует апухтинская лирика.
Как пловец утомленный, без веры, без сил,
Я о береге жадно мечтал и молил,
Но мне берег несносен, тяжел мне покой,
Словно полог свинцовый висит надо мной… и т. д.
Не берег, а бесконечный процесс плавания, не тихая, ясная погода, а буря и редкие моменты "приветливого говора волн", не солнце, а луч солнца, — программа поэта начертана здесь с большей определенностью. И он остается ей неизменно верным. Все наиболее характерные его стихотворения лишь вариации на данную тему.
Счастье! — недостижимо. Его олицетворяет поэт в образе короля волшебного замка. Он говорит поэту ("Сон"): "Поэт, я счастье! Меня во всей вселенной теперь уж не найти… Гордиться можешь ты перед толпой надменной, что удалось тебе в мой замок сокровенный хоть раз один войти и сердцем отдохнуть". Но это было только во сне. Если же подает король совет, "над землей, случайно пролетал, тебе я брошу миг блаженства и любви; — лови его, лови: люби не размышляя! Смотри: вот гаснет день, за рощей утопая… Недолго этот миг — лови его, лови]…" Проповедуется философия "carpe diem" 56.
Поэт описывает муки переживаемой любви. И любовные желания его — аналогичны мечте о "чуть слышном приветливом говоре волн". "Одиночеством, усталостью томимый ("Как бедный пилигрим"…), безумно жажду я любви недостижимой"… Но безумная жажда любви сводится почти к ее отрицанию. Гора рождает мышь. "Не нужны мне, — восклицает Апухтин, — страстей мятежные огни, ни ночи бурные, ни пламенные дни… Ни речи страстные, ни долгие лобзанья"… "Ему только бы "луч любви!.." "Я жду, зову его". И если он блеснет, если его возлюбленная подарит его "в пожатии руки, в немом сияньи взора, в небрежном ленете пустого разговора", тогда поэт будет на верху блаженства. "О, как я этот миг душою полюблю, о, какою радостью судьбу благославлю". И за этот миг пусть потом вся жизнь будет сплошным мученьем. Пусть она "в бессилии угрюмом терзает и томит меня нестройным шумом!"
Осень. Отцветают астры. Поэт слышит, как склонившиеся над ним листья шепчут грустную повесть. "Давно ли мы цвели под знойным блеском лета, и вот уж осень нам грозит, немного дней тепла и света судьба гнетущая сулит". Но это для них ничего не значит. Они теперь переживают самый счастливый миг, миг, "догорающего дня". "Ну что ж! Пускай холодными руками зима охватит скоро нас, — мы счастливы теперь: под этими лучами нам жизнь милей в прощальный час". Листья впадают в пафос "мига". "Смотри, как золотом облит наш парк печальный, как радостно цветы последний раз блестят! Смотри, как пышно-погребально горит над рощами закат!" Вернется весна, проснется природа, обновятся деревья зеленью. Но, "если к жизни вернутся липы наши, не мы увидим их возврат, и вместо нас, быть может, лучше, краше другие листья заблестят". Пусть будет так, но это не отнимает у листьев их истинного счастья. И они повторяют: "пускай холодными руками зима охватит скоро нас, — мы счастливы теперь под бледными лучами, нам жизнь милей в прощальный час". Будем ловить момент. Carpamus diem. "Помедли, смерть! Еще б хоть день отрады!.."
Но развитие культа мига на этом все же не останавливается. Есть еще иной, крайний предел его. Если (победа в; борьбе за существование приобретается "мигами" и "моментами", если "миги" и "моменты" оказываются ценнее годов и целой жизни, лучи счастья ценнее самого счастья, то наиболее совершенным идеалом для обладателей "квалификации" должна явиться такая ситуация, при которой будет достигнут максимум подобных мигов, моментов, "лучей", при которой получится наиболее радикальное отрицание всего "ничтожного" и "посредственного", при которой жизнь представит собой сплошное чередование "мигов", сплошные "последние моменты", сплошную "радостную гибель". Другими словами, от культа радостной гибели один шаг до проповеди нирваны.
Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою,
Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головой.
Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая,
Вся вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая.
Хочешь забыть, разлюбить, а все любишь сильней и больнее…
Эх, кабы ночь, настоящая, вечная ночь поскорее.
От ничтожной, бесплодной, бесцельной жизни в объятия полнейшего небытия, в объятия решительной гибели, вечного сна, которого не должны посещать абсолютно никакие сновидения.
Несколько ниже мы вернемся к анализу нирванических мотивов. Здесь мы ограничимся указанием на наличность их в поэзии ренессанса 80-х годов и на связь их с "культом мига" 57.
Дальнейший этап культа страданий.
За страданием сохраняется значение одного из "начал", лежащих в основе мироздания. Но активная творческая роль страдания, еще более, чем в поэзии Влад. Соловьева, тускнет; взаимоотношение между страданием и его противоположностью еще более теряет в своей интимности, и из отношения причины и действия превращается в простую игру антитез.
Д. Мережковский воспевает противопоставление смерти и жизни.
"Поэт посещает Пантеон. Там, в храме олимпийских богов царит бог самоотречения и страдании, "древнему сонму богов чуждый, неведомый бог". "Это мой бог, — возглашает г. Мережковский, — перед ним я невольно склоняю колени… Радостно муку и смерть принял благой за меня… Верю в тебя, о господь, дай мне отречься от жизни. Дай мне во имя любви вместе с тобой умереть!.." Но заявивший себя сторонником "отречения от жизни" поэт спешит сделать поправку. Оглянувшись назад и увидав "солнце, открытое небо", увидав, что "льется из купола свет", что "в тихой лазури небес — нет ни мученья, ни смерти", он восклицает: "Сладок нам солнечный свет, жизнь — драгоценнейший дар!"
Вступивший, таким образом, в редкое противоречие с самим собою, поэт задумывается, и плодом его размышлений является следующая тирада:
Где же ты, истина?.. В смерти, в небесной любви и страданьях,
Или, о, тени богов, в вашей земной красоте?
Спорят в душе человек а, как в этом божественном храме,
Вечная радость и жизнь, вечная тайна и смерть…
К этому cпору, к этой антитезе поэт возвращается при каждом удобном поводе, описывает эту антитезу, пользуясь самыми различными образами и приемами.
Борющиеся силы оказываются, например, "родными безднами", явлениями, лишь отражающими друг друга, как зеркала.
"И смерть и жизнь родные бездны. Они подобны и равны, друг другу чужды и любезны, одна в другой отражены. Одна другую углубляет, как зеркало, а человек их соединяет, разделяет своей волею навек". Зло и добро — два пути, ведущие — к одной и той же цели. "И все равно, куда идти".
Поэт старается поразить читателей сближением антитез смерти и любви. Он доказывает, что любовь наделена силой смерти, а смерть способностью порождать любовь.
В мистерии "Христос, ангелы и душа" мы читаем нижеследующие строки. Ангелы ведут диалог с душой. Они, на вопрос души: где ее возлюбленный, описывают крестные страдания Христа. "В тоске изнемогая, но все еще любя, спаситель, умирая, молился за тебя"… Поучивши подобный ответ, душа заявляет: "Я плакать буду вечно. За мир он пролил кровь, любил так бесконечно и умер за любовь!., любви какая сила! Любовь, о для чего, б е з у м н а я, убила ты бога моего!"
Поэт наедине со своей возлюбленной. Они страдают и молчат. Любовь для обоих их сплошная мука, они — одиноки в любви. "Стремясь к блаженству и добру, влача томительные дни, мы все — одни, всегда — одни". Следует гордое восклицание: "Я жил один, один умру!" — и великолепная сентенция: настоящая любовь познается только при посредничестве смерти. "Любить научит смерть одна все то, к чему возврата нет".
А вот образцы еще более изощренной и разнообразной игры в противоположения.
Воспевается, например, обломок стали ("Сталь"). Он — могуч, он, "потомок воды, железа и огня", учит поэта быть сильным. В то же время сияние его — "нежней, чем в поле вешний цвет"; на нем даже дыхание детских уст властно оставить свои следы. И г. Мережковский видит в стали идеал для сердца. "О, сердце, стали будь подобно — нежней цветов и тверже скал!" Оно не должно бояться ни врагов, ни друзей, ни покоя, ни борьбы, ни страданья. "Дерзай же, полное отваги, живую двойственность храня, бессчастный мудрый холод влаги и пыл мятежного огня".
