Пытаясь нарисовать образ демона, притом такого демона, который превзошел бы демонов других поэтов своею мощью и величием, Н. Минский опять-таки выдает себе аналогичный паспорт. После гордого заявления: "с тех пор, как мудрый Змий из праха показался, чтоб демоном взлететь к надзвездной вышине, доныне никому он в мире не являлся столь мощным, страшным, злым, как мне"… Следует разочаровывающее читателя признание. "Его демон мощен и страшен тем, что "пламенной печати злорадства и вражды не выжжено на нем, что небу он не шлет угрозы и проклятий"… "Приветна речь его, и кроток взор лучистый, его хулы звучат печалью неземной. Когда ж его прогнать хочу молитвой чистой, он вместе молится со мной"…
Ясно, что поэт, аттестующий себя подобным образом, сделает своею специальностью "страдальческие" мотивы, и ясно также, что воспеваемое им страдание ничего демонического заключать в себе не будет.
Для доказательства первого положения отсылаем читателей к собранию плодов поэтического творчества Н. Минского: перелистуйте любую из его книг, и вы убедитесь, что подавляющее большинство его стихотворений посвящено развитию "страдальческих" тем. Что же касается второго положения, то тут мы должны, прежде всего, констатировать нижеследующее: типичным для Минского является не понятие "страдание", а понятие "скорбь" или "печаль".
Правда, термин "страдание" употребляется им довольно часто. Но какое содержание в этот термин вкладывается?
Спасенья нет. Она недвижно стала,
Гроза страданий долгих. В тесный круг
Безумья и тоски душа попала,
И сон меня презрел, усталых друг.
О, как тяжел полет ночей бессонных,
Кому взывать? Кто видит скорбь мою?
В житейский бой, в толпу вооруженных
Я вышел без щита и пал в бою.
Но жалоб нет в душе, ни укоризны.
Страданий грозный дар приемлю я,
Как принимал бы радость бытия…
Имеются здесь некоторые "воинственные" выражения: но это "поэтическая вольность" (о ней мы скажем несколько ниже). "Грозный" же дар "страданий" сводится к состоянию усталости, тоски, скорби.
Или возьмем характеристику его страданий из стих. "Напрасно над собой я делаю усилья"… Поэт хочет "стряхнуть печали тяжкий гнет"; но без конца тянутся "дни уныния и бессилья". "Без образов, как дым, плывут мои страданья, беззвучно, как туман, гнетет меня тоска. Не стало слез в глазах, в груди — негодованья! Как смерть, печаль моя тяжка". "Грозный" дар страданий очерчен здесь такими определенными штрихами, которые не оставляют ни малейшего сомнения насчет его "титаничности". Хотя и тут дело не обходится без "сильной" терминологии: тоска тяжка, как смерть, но это только тоска, только печаль. От страданий, которые знал, например, Надсон, остался — употребляем собственное выражение поэта — один "туман".
Необходимо остановиться еще на одной особенности в обрисовке "страданий", одинаково намеченной в обоих стихотворениях. Состояние тоски овладевает поэтом после выдержанного "боя", как следствие поражения. "Не стало слез в глазах, в груди — негодованья": раньше слезы и негодование были; был более острый период, следствием которого и является настоящее "бессилие". Делаются, одним словом, указания на генезис тоски, скорби, печали. И это обычная схема описания у Минского.
Предлагается, например, вниманию читателей портрет женщины. Лицо женщины печально. "Ее лицо прекрасное ("Портрет") пленяет не той беспечной, яркой красотой, что женщину красивую равняет с цветком красивым, с ланью молодой. Ее чело морщинами покрыто, вкруг милых уст свила гнездо печаль". И сейчас же делается добавление: "сохранил ее очей хрусталь глубокий след борьбы глубоко скрытой".
Опять-таки подобные экскурсии в область генезиса "страданий" ничуть не противоречат сказанному выше о "туманном" характере последних, не возвращают последним их прежней, "трагической" ценности. Напротив, они умаляют их ценность, говоря о "борьбе", о "боях", об острых моментах душевной жизни постоянно как о чем-то прошлом. Н. Минский тем самым отодвигает эту борьбу, эти бои, эти острые моменты в даль, сдает их, так сказать, в архив. Они обращаются в простое воспоминание. Зато ярче вырисовывается тусклое настоящее, бессильная печаль.
Перед поэтом стоит женщина, потерявшая ребенка. Границы трагического прошлого и "бессильного" настоящего в данном случае очень близки, почти сливаются. "Источник слез весь осушив до дна, но праха детского не воскресив слезами… бессильного отчаяния полна… как тень предстала ты пред нами"… В ее душе свершается "таинство безмолвное" страдания, чаша мук "кипит через края". Что же испытывает поэт при ее виде? Он смотрит на нее "с восторгом пламенным и умиленьем чистым", ему хочется "мечтать у ее ног", хочется венчать в мечтах ее скорбь "лучистым венцом красоты".
…так прелестен был страдальческий твой лик,
Так целомудренно уста твои молчали,
Что я благословил невольно этот миг
За то, что я узрел, за то, что я постиг
Печать небес в земной печали.
Мы отметили это стихотворение, как пример наиболее красочного трактования "страдальческих" мотивов, доступного Минскому. Берется, действительно, драматический эпизод. Но поэт опять-таки сводит драматизм к скорби бессилия. Затем демонстрируется здесь культ "страданий"… И опять-таки культ страданий, значительно обесцвеченный даже сравнительно с концепцией Владимира Соловьева. Это уже не простая гармония двух противоположных начал. Гармония здесь превращается в эстетику, притом в эстетику невысокого полета. Н. Минский поклоняется даже не трагической красоте, а красоте бессильного томления.
Бессильному "страданию" он воспел настоящий гимн. Он объявил бессилие синонимом наиболее острых страданий, синонимом величайшей силы: "Нет муки сладострастней и больней, нет ядовитей ласки, жгучей жала, чем боль души, которая устала и спит в гробу усталости своей… Бессильная, она судьбы сильней". Вместе с тем состояние бессилия есть состояние гармонии. "Кристальным льдом отрава мыслей стала. Разрешена в созвучии финала мелодия безумий и страстей"… Вот на каких предпосылках построен афоризм:
"Тайна мук прекрасней тайны счастья" ("Элегия. — Мой полдень миновал"). Так один фантом сменяется другим. Место абстрактного страдания занимает абстрактная скорбь, абстрактная печаль. Последние становятся настоящими героинями лирических стихотворений. Все, что носит на себе печать скорби и печали, все, что является источником скорби и печали, оказывается, в глазах поэта, наделенным величайшею ценностью. Пристрастие скорби и печали доходит до любопытных парадоксов.
Поэта обманула его возлюбленная. Между ними последовал разрыв. И вдруг поэтом овладело спокойное и хорошее настроение. "О, как легко мне стало вдруг! Ужель окончились мученья?.." Поэт задумывается над источником происшедшей с ним метаморфозы. Каков же источник? "Пускай с жестокостью врага мои надежды ты разбила: ты правду скорби мне открыла"… Подарившая поэту правду скорби делается навсегда дорогим для него существом: "Ты сердцу вечно дорога", — патетически заявляет он. Или следующая романтическая ситуация. Поэт был равнодушен к одной девушке. Но вот он замечает, что душа ее охвачена разладом и печалью. Внезапно в нем пробуждается чувство. Печаль девушки для него — целительный бальзам.
Теперь она скорбит, она моя.
Мы с ней сроднились мукой состраданья,
И дорог стал и близок для меня
Ее расцвет — угрозой увяданья.
Чужим недугом — грудь исцелена,
Чужой печалью жизнь освещена.
По небу катится звезда. Поэт усматривает в ней "изгнанницу больную" и за ее "болезнь" дарит ей "вечную любовь". "Среди надменных звезд, — декламирует он, — сверкавших без числа, горевших, как венцы, струившихся, как реки, она слезой по небу потекла, и в этот миг ее я полюбил навеки".
Скорбь и печаль объявляются фактором, которому подчинена вся современная жизнь. Фактором, который должен предопределить историю будущего, фактором, который, в свою очередь, предопределен веками. Пусть, — рассуждает поэт ("Быть может, мир прекрасней был когда-то"…), — некогда на земле были блаженные дни, пусть, по сравнению с нашими предками, мы — люди отверженные, — наша судьба священна для нас. "Нет, за свою печаль, свою тревогу я не возьму блаженства прошлых дней… Пускай мы пьем из ядовитой чаши. Но если бог поставил миру цель, без нас ей не свершиться". Из наших скорбей должно для наших потомков воссиять солнце счастья. "Скорби наши грядущих ликований колыбель". Мы не можем низко оценивать нашу скорбь и потому, что она создана не нами. "Моя печаль скрывается в веках". Рассуждения поэта суммируются в сентенции: "Лишь то, чем мы живем, для нас священно — и пусть придут иные времена".
