— Дело не в этом, — замялся Миша, — Мне просто не нравится то, что выходит. Все зашло куда-то не туда. Не так, как я хотел. Я понимаю, что надо что-то переделать, изменить, а возвращаться назад не хочется. Не могу. Все заново… Нет. И потом… Тут личное.
— Ясно, — кивнул Андрей, — Не хочешь, не говори.
— Ты помнишь Лену? Она уехала к родителям. Уехала, ничего не сказав, даже записки не оставив, тетка ее сказала, что на неделю, уже две прошло, больше даже, а ее до сих пор нет.
— Задержалась?
— Возможно, кончено, но мне кажется, тут другое. Я думаю, она прочитала мой сценарий.
— И что ж ты там про нее написал?
Миша пожал плечами.
— Про нее — ничего. Написал то, что чувствовал. Она могла неправильно понять… некоторые вещи.
— Может быть… — Андрей задумался, — А… Не бери в голову. Здесь больше твоих домыслов, чем реальности. Знаешь что… Не бросай это дело. Иначе не стоило начинать. Допиши до конца. Пусть получится плохо, но, по крайней мере, это будет что-то законченное. Иначе ты так и будешь двигаться по кругу.
— Хорошо, я подумаю.
Он думал. Он сел на троллейбус и доехал до конечной, до площади Минина — где стоит главная башня Кремля, где всегда продают цветы, а по праздникам устраивают шествия, концерты и салюты. Фонтан не работал, сквер был пуст, лишь на остановке стояло с десяток человек. Он пошел поначалу к откосу, к памятнику Чкалову и закрытому сейчас, должно быть, из-за возможного дождя, кафе, в котором они когда-то, уже бог знает как давно, в июнь, в самую жару сидели и слушали чаек, но передумал, развернулся и пошел к Большой Покровке, вдоль кремлевской стены, по мосту через Зеленский съезд, мимо стройплощадки новой гостиницы, к Драматическому театру. Покровка по воскресеньям — всегда самая шумная и праздничная улица, здесь постоянно что-то происходит, кто-то собирает подписи против чего-то, девушки в фирменных куртках раздают сигареты, кто-то гадает по руке, кто-то взвешивает или фотографирует, кто-то вербует в какие-то религиозные секты, торговцы что-то продают, художники рисуют, все остальные пьют пиво или лимонад, или ничего не пьют, а просто гуляют. Но сегодня народу было мало, а палаток с торговцами уже не было вовсе. Миша прошел несколько метров в сторону трамвайной остановки и остановился около уличного музыканта, которого раньше здесь ни разу не видел — худощавый молодой парень в черном плаще, с саксофоном в руках. Они посмотрели в глаза друг другу, парень едва заметно дернул плечом, поднес инструмент к губам и заиграл — медленный, пьяный, вечерний, уплывающий куда-то блюз. Что он еще мог заиграть здесь, на саксофоне, в это время суток, в такую погоду? Низко, раскатисто, сочно, дождливо, он играл, а Миша стоял рядом, слушал и смотрел на проходящих мимо людей — подошла мама лет тридцати с дочкой в белой курточке, потом — пожилая пара, молодой человек с бутылкой пива, еще один молодой человек в обнимку с девушкой, семья — родители с двумя детьми, тот парень, который был с девушкой, небрежно, на ходу бросил в футляр саксофониста пятирублевую купюру, а пожилая пара остановилась ненадолго, перешептываясь, но не положила ничего. Потом были еще люди, музыкант заиграл другой блюз, и Миша пошел дальше, оставив в футляре рублей десять.
У остановки трамвая стояла урна. Самая обычная, красная, металлическая, с написанным на боку через трафарет названием района. Он извлек из пакета папку, раскрыл ее, вынул листы, сложил их пополам и запихал в мусорный ящик, потом, не долго думая, отправил туда и картонку. Все. Было и нет. Как просто! Через пять минут подошел трамвай.
Полутемная комната. Узкий луч света рисует квадратное пятно на полу. В нем лицом вверх лежит Вадим, чуть дальше тоже на полу сидит Таня.
Таня. И ты думаешь, это так просто? Взял и уничтожил?
Вадим. Такова жизнь.
Таня. Чушь! Бессмысленное и неудачное оправдание.
Вадим. Нет. Жизнь действительно такова. В любом случае нет ничего вечного.
Таня. И тем не менее…
Вадим. Он должен был уничтожить — и он это сделал. Он создал, ему и разрушать. В нынешней ситуации… Это его право.
Таня. Нет. Нет у него на это прав. Слишком далеко все зашло. Это не просто листки бумаги с отпечатанным текстом. Это уже не слова или буквы. Это — конкретная жизнь. Чувства, мысли, судьба, характеры… Любовь, если угодно. Это — часть его самого. И нас с тобой, кстати, тоже. Ты еще помнишь об этом?
Вадим. Ты не понимаешь…
Таня. Понимаю. Взять все и выбросить… Похоже на убийство. Нет.
Вадим. Все же он это сделал. Должен был сделать, хотел и сделал. Получил удовольствие.
Таня. Ты его оправдываешь?
Вадим. Я принимаю его таким, какой он есть.
Таня. И это хорошо?
Вадим. Это правила игры.
Таня. Дальше будет хуже.
Вадим. Возможно.
Таня. Да… Будет хуже. Придется идти до конца. Весь путь. Он выдержит?
Вадим. Надеюсь, что да.
Таня. Дай Бог…
Пауза. Вадим молчит, Таня смотрит на него.
— Миша?! Боже мой, ты заболеешь! Иди в ванную! В такой дождь, без зонта… Сумасшедший!
Было холодно, сыро и неуютно. На бетонный пол лестничной площадки капала вода, промокшая насквозь одежда противно липла к телу. Миша прошел в прихожую, быстро разулся и проскользнул в белую, отделанную кафелем ванную.
— Мишенька, халат я тут на ручку повесила, — постучала в дверь Вика, — Надень его, хорошо!
Халат оказался мужской, махровый и очень теплый, синего цвета. Когда он, закутавшись в него по домашнему, прошел на кухню, Вика уже заварила чай.
— Миш, у тебя когда день рождения? — грозно спросила она, — Я тебе зонт подарю. Что ты без зонта ходишь в такую погоду?
— Не люблю зонтов.
— Понимаю. Гулять под дождем без зонта — это так романтично. А болеть потом романтично?
— Лена пропала, — выдавил из себя, наконец, Миша.
— В каком смысле пропала?
— Сказала, что уехала к родителям на неделю, и не вернулась.
— Понятно, — кивнула Вика, — И теперь ты ходишь по квартирам…
— Это не смешно. Ты знаешь, что произошло?
— Я-то знаю! — устало вздохнула она, — А вот ты, похоже, вообще не представляешь себе…
Миша отрезал:
— Рассказывай!
Вика присела рядом с ним и посмотрела на него долгим, открытым, вызывающим доверие взглядом. Это был ее козырь, ее стиль, ее любимое профессиональное оружие, она могла смотреть и улыбаться так, что человек сразу рассказывал ей все свои тайны.
— Мишенька-а! — протянула она, — Солнце мое! Боюсь, правда тебе не понравится.
Он начинал терять терпение.
— Что случилось?
Вика снова вздохнула.
— Они и раньше встречались, до того, как вы познакомились. Они начали встречаться, когда Ленка еще совсем зеленая была, в школе училась. Родители ее хотели на него в суд подать, только он ведь как уж, везде выкрутится, потом смирились. И я смирилась. Не могут они друг без друга. И ссорятся постоянно, и посуду бьют, и ревнуют, а все равно не могут. Такая связь…
Он задохнулся.
— Ты об Олеге?
— О нем, родимом.
— Она что, у него сейчас?
— Да, у него, квартиру он снимает в городе.
— И к родителям она не уезжала?
— Нет.
Миша замолчал, медленно переваривая услышанное. Вика встала и разлила кипяток по чашкам.
— На-ка вот, выпей, согреешься!
— А ты как же?
— А что я? — в третий раз вздохнула она, — Они поссорятся, он ко мне бежит. Люблю, говорит, а она стерва, и вообще ему с ней больше не по пути. В этот раз появился ты, все пошло по другому, я надеялась, что это серьезно… Может быть, она действительно тебя любила. По своему.
— Любила?.. Ты вправду думаешь, что она меня любила?
Вика поставила чашку на стол и ответила неожиданно спокойным и рассудительным голосом:
— Лена, в конце концов, неплохая девушка. Разгадать ее нужно. Там такая красота изнутри светит иногда, я поражаюсь просто. И стихи пишет, а песни как поет! Очень тонкие энергии. Чем-то он ее цепляет, значит, раз она так его любит. И ты бы цеплял, опыта бы тебе побольше. Эх, Мишенька!..
Дни шли. Медленно и тягуче, как асфальтовый каток, проползла в одиночестве, странных снах и мыслях еще одна неделя. Он ничего не делал — только работал, ел и спал. Печатная машинка была убрана на шкаф и замолчала, кажется, навсегда, остались только книги — последнее прибежище утомленного духа, он взялся, наконец, за Сартра, давно хотел, но как-то все было недосуг, положил книгу у дивана, но брал ее в руки редко, не мог сосредоточиться. Еще были шаги по комнате, обида, маета, сомнения, много эмоций, редкие прогулки под мелкой изморосью — одним словом, жизнь.
