— Так коням скормили! То ж народное достояние…
— То-то до меня народ и ходит! А поп?
— Что — поп? — спросил Маслак.
— Кто к попу в постель залез? — спросил Ворошилов, опуская веник на спину комбрига.
— Ну, боец! — сипел Маслак. — Так он не виноватый. На той койке раньше дивчина спала, у колидори. Ночью темно. Боец пощупал рукой — волос длинный, ну и…
— Понятно, — сказал Буденный.
— И что до меня уси чепляются? — хрипел багровый Маслак. — Дехвехты! А ты за положительные дехвехты скажи! Хто у Попова батарею забрав? Я! Хто офицерский полк порубав? Я!
— Конармия, — сказал тогда Ворошилов и с силой опустил веник на могучую спину Маслака. — Конармия — это социальный фокус, который производит ЦК нашей партии. Кривая революции бросила в первые ряды казачью вольницу, пропитанную многими предрассудками, но ЦК, маневрируя, — Ворошилов перебросил веник в другую руку и с новой силой опустил его на спину Маслака, — продерет их железной щеткой…
— Ой, лихо мне! — кричал Маслак.
На улицах все еще продолжалось движение, но это уже были одинокие всадники, неторопливо снующие с поручениями, отставшие тачанки, взводы, заблудившиеся в поисках своих частей.
Основная масса армии уже расквартировалась. Во дворах видны были кони у тачанок с сеном, бойцы, приводящие в порядок амуницию, дымящиеся кухни и стайки ребятишек около них. Отовсюду доносились веселые крики, разговор, пение. Кто-то уже тащил в хату ведра от колодца, кто-то подправлял покосившуюся изгородь, кто-то колол дрова. Город успокаивался.
По дощатым тротуарам шли медсестры.
— Конечно, хорошо при себе постоянного мужика иметь, — говорила весело Дуська. — Матвей ведь как муж тебе? — спросила она Полинку.
— У нас с ним все в порядке, — строго ответила Полинка. — Воевать кончим — поженимся.
— А ты? — спросила Дуська Варю. — Небось на расхват шла?
— Нет, — ответила Варя. — Никого у меня не было.
— Вот и врешь! — закричала Дуська. — А Андрюшка Добров, артиллерист, офицер бывший?
— Мы дружим с ним, — ответила Варя.
— Ну и дура, — заключила Дуська. — Значит, не любишь! Вон их, мальчиков, сколько, а я всех их люблю…
— В таком случае, Дуся, ты еще никого по-настоящему не любила, — сказала Варя. — Любить можно только одного человека…
— Раз жить, раз помирать, — отчаянно крикнула Дуська. — Как откажешь, ведь его убить могут завтра… Да они все хорошие!
— Врешь, — вмешалась Полинка.
— Ей-богу!
— А как же Сурков?
— Тю! Что Сурков? — отмахнулась Дуська. — Скушно с ним, разве что только замуж идти.
Из ворот навстречу им вышел боец. Ноги его были перевязаны, он был в галошах, и грязные бинты волочились за ним по дороге.
— Пашка! — изумилась Дуська. — Тихомолов, ты куда?
— В эскадрон, — буркнул казак
— Так у тебя ж ноги…
— Положил я на эти ноги, — ответил Ти-хомолов. — Я шашку руками держу…
— Ну и дурак! — сказала Дуська вслед уходящему казаку.
Они вошли во двор, где расположился лазарет. Бойцы ждали перевязки. Около них хлопотала молодая строгая женщина, развешивая на веревки простиранные бинты.
— Надежда Ивановна, вы, что ль, Пашку отпустили?
— Нет, — ответила устало женщина. — Сам ушел.
Прямо с крыльца Афонька сел на лошадь, взгромоздил перед собой узел и выехал за ворота.
— Наше вам с кисточкой, — сказал он, проезжая мимо идущего Пашки, и перешел на рысь. Но Пашка разглядел узел в его руках.
— Измена, — пробормотал он, торопливо вскинул карабин, выстрелил и второпях промахнулся.
Афонька повернул коня, лицо его было красно и сердито.
— Слышь, земляк, — тихо сказал он. — Как бы я не стукнул тебя, земляк, к такой-то матери…
Но было уже поздно.
Бойцы, чинившие изгородь в соседнем дворе, уже бежали к ним.
— Тебе больше других нужно? — спросил Афонька.
— А ну, слазь…
Из избы донесся сдавленный крик.
— В дом, быстро! — приказал Пашка, и двое бойцов кинулись к двери.
— Афоня, — сказал тогда Тихомолов. — Афоня, республика наша Советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло, Афоня.
— Я же говорю, — закричал окруженный бойцами Афонька. — Нету тута ничего… — И бросил узел. — Не барахольщик я.
— А-а, знаем мы вас, были вы у нас — самовара не стало, — насмешливо сказал боец и развернул узел.
Добра в нем было достаточно.
Тут распахнулись двери, и трое, сцепившись в плотный клубок, скатились во двор, подминая траву.
Пашка кинулся к ним и пристукнул третьего рукоятью нагана. Тот с хрипом отвалился.
— Ну и здоров, гад, — поднялся с земли боец. — Было задушил!
— Не забогатеем, ребята, коли энтим временем не попользуемся, — сказал Афонька. Забирайте себе барахло, а меня пустите. — Он оглядел хмурые лица бойцов и подходящих местных жителей и спросил: — Так как же — зараз нас в трибунал или как войну закончим?
— Зараз, — ответил Пашка. — Веди их к Дуплищеву в особый отдел.
— Ой, товарищок, який же вы добрый человек! — сказала вышедшая на крыльцо девушка. Из-за спины ее выглядывала напуганная насмерть старуха.
— Не бойтесь, хозяева, — сказал Пашка. — То не наши бойцы, то бандиты, сынки махновские… Так что, извиняйте.
Он повернулся и, шаркая галошами, пошел прочь.
Хозяева и соседи смотрели ему вслед.
После бани командиры вышли во двор усадьбы. Здесь их ждали.
— Это кто такие? — спросил командарм, оглядывая стоящий в строю казачий эскадрон в белогвардейской форме с погонами. В стороне, под карабинами красноармейцев, кучка казаков-стариков в форме смотрела исподлобья.
— Делегация до вас, — ответил начальник особого отдела.
От строя отделился казачий офицер и встал перед Буденным.
— Акалов, — нахмурился командарм. — Опять в строю? А ведь обещал против нас не воевать.
— Насильно мобилизовали, — сказал тот. — Вот потолковал с фронтовиками, решили к вам. Да самых ярых скрутили, до вас привели. Решайте!
— Здорово, станичники! — повернулся к старикам Буденный.
— Здравия желаем, ваше превосходительство! — в один голос гаркнули старики.
В ответ грянул хохот красноармейцев.
— Вот сукины дети, беляки! — сказал кто-то.
— Каждому под девяносто, а туда же — шашками махать!
— Ну, деды, — спросил Буденный, — против нас еще пойдете?
— Никак нет…
— Тогда идите домой. Я вашему слову верю. Нарушите, другой разговор будет. А пленных мы не рубим. Понятно?
— Понятно, господин Буденный, — обрадованно загудели старики.
— Этих отпустить? — изумился начальник особого отдела. — То ж — злейшие враги.
— Заблудшиеся они, — тихо сказал командарм. — Пусть идут. Живые, они — лучшие агитаторы. Расскажут другим, им поверят, поймут. Придут к нам. Казаки не офицера. — Он повернулся к эскадрону: — Учтите, назад ходу нет. Твердо решили за народ биться?
— Мы генеральскими делами по горло сыты, — ответил за всех Акалов.
— Годится, — кивнул командарм. — Берем.
— Скидывай погоны, ребята! — крикнул Акалов и спросил: — Мы теперь красные?
— А это мы в завтрашнем бою увидим, — усмехнулся Ворошилов.
Но тут из ряда стариков выступил крепкий рыжебородый урядник.
— Продали, — сказал он казакам. — Продали Тихий Дон и казачью честь!
— Ну, этого-то я возьму на себя, — сказал Бурденко, начальник особого отдела.
— Возьми, — согласился Буденный. Он глянул на часы и сказал Ворошилову: — Что-то гости припозднились. Не случилось чего?
— Раньше вечера и не жди, — ответил тот. — Порядку сейчас на дорогах нигде нету.
От строя отделился коновод с конем в поводу.
— Это тебе, — сказал Акалов Буденному и сдернул с коня попону.
Все ахнули. Редкой золотистой масти буланый жеребец с черным ремнем вдоль спины предстал перед ними.
— Из-под Деникина увели. Казбеком кличут.
— Спасибо, — сказал командарм.
Бойцы окружили жеребца.
— Фигуральный конь, — сказал начальник штаба Зотов.
— Лошадь справная, — согласился Бурденко.
— Сейчас проверим, — сказал командарм и шагнул к коню.
Казак стал подтягивать подпруги, и с каждым пристегнутым ремнем конь собирался все больше.
Раздался топот. Во двор влетел всадник и, с трудом сдержав взмыленного коня, рухнул с седла на землю.
Начальник особого отдела кинулся к нему.
— Измена, — прошептал хрипло окровавленный человек. — Мой полк бунтует. Военкома убили.
— Подробней! — резко обернулся командарм.
— Акты насилия и грабежа под влиянием влившихся в часть бандитских элементов, — с трудом докладывал раненый командир. — Я не говорил — думал, разберусь. Дошло до стрельбы. Гришу убили…
— Строгость жалостью подменяешь! Чьей бригады? — крикнул командарм, застегивая ремни.
