Перешли в наступление армии Австрии, Германии, Болгарии и Турции, заключившие Четверной союз. На сербском фронте появились войска императора Вильгельма.
Еще 26 сентября Страхиня-Бан Нушич записал в своем дневнике: «Впервые с тех пор, как существует сербский народ, мы дождались исторической чести встретиться на поле боя с прусской армией, которая пришла с далеких фронтов, увенчанная победами. Встреча эта дорого досталась победоносному войску Вильгельма… Мы увидели не армию из немецких газетных легенд, не армию, которая завоевала Гинденбургу маршальский жезл, а своему императору славу первого солдата нового века. Это были слабые и недоразвитые дети, изнуренные, хилые люди. Армия Потьорека была куда более надежной и бравой. Мы победим их! Встреча с ними принесла нам непоколебимую уверенность, и эта уверенность — уже половина нашей победы».
Эти строки говорят о патриотической зрелости девятнадцатилетнего юноши, о задатках хорошего журналиста, о чем угодно, но только не о знании военной и политической обстановки. Через несколько дней Страхиня-Бан был тяжело ранен.
Сначала в Скопле пришла телеграмма о новом ранении, потом другая… в черной кайме.
Из полевого госпиталя Аге переслали закапанное кровью солдатское письмо:
«30 сент. 1915 г.
Дорогой Ага, не горюй. Я пал в бою за родину и осуществление тех наших великих идеалов, которые все мы так дружно проповедовали в 1908 году.
Я не говорю, что мне не жаль погибать, мне хотелось бы принести будущей Сербии как можно больше пользы, но… такова судьба.
Дедушка, мама и ты, простите меня. Гиту и Миму поздравь.
Твой сын Бан»[23].
* * *
Я стою на лестнице дома Нушичей в Скопле, и мне слышится голос старой Гиты Предич-Нушич…
— Мы с мужем доехали только до Ниша. Немцы пошли в наступление, и нам пришлось вернуться в Скопле. У меня сохранился паспорт, в котором стоит русская виза. Я нашла отца в театре, в его кабинете. Он не сказал мне ни слова. Только посмотрел в глаза и протянул телеграмму. Я была одна. У мужа не хватило духа пойти со мной. Я так и не прочла телеграммы. Она выпала у меня из рук. По одному виду отца я почувствовала, поняла все. Впервые я видела его в таком горе. Мы молчали и в ту минуту были, как никогда, наверно, близки друг другу. Когда мы поднялись в квартиру, он захотел лечь и потребовал, чтобы к нему никого не пускали. Вспомнил еще про старого дедушку Нушу и велел послать за ним в кафану. Несмотря на свои девяносто четыре года, дедушка регулярно ходил туда в полдень, чтобы выпить кружку пива. Отец напомнил мне, чтобы старику ничего не говорили, пока он не дойдет до дому. И еще попросил, чтобы кто-нибудь встретил мать, которая должна была приехать из Приштины. Перед приездом матери отец встал с постели. Он хотел сказать ей правду, не обманывая… «Не хочу колоть ее ножом, мучить; воткну нож сразу, глубоко». Это было страшно. На дом, в котором всегда смеялись, шутили, шумели, опустилась вдруг тоска и тишина. Человек, который всех встречал шуткой и улыбкой, совершенно изменился — он задыхался от слез. А я думала, что мой отец не умеет плакать! Боль была так велика, что он надолго потерял веру в себя. Думал, что никогда уже не вернется к какой бы то ни было работе, не говоря уже о комедии…
* * *
После трех дней затворничества Нушич все-таки нашел в себе силы встать и действовать, помогать другим, вести их за собой.
Он знал известный случай, который произошел с престарелым королем Петром I, устранившимся от власти. После одного из боев конца 1914 года, когда австрийцы были отброшены, король встретил другого старика, изможденного крестьянина, в глазах которого застыло горе.
— Чем я могу помочь тебе? — спросил король.
— Боюсь, что ничем, дядюшка Пера, — ответил крестьянин королю, обратившись к нему так, как звали его в народе.
— Скажи мне, что у тебя на душе, что в твоем сердце, — настаивал король. — Мне кажется, ты кого-то ищешь…
— Я ищу тело своего шестого, и последнего, сына. Говорят, он погиб в бою два дня назад.
— Шестого, и последнего? — переспросил король.
Крестьянин кивнул.
— Четверо моих сыновей погибли в Балканских войнах. Пятый убит в начале этой. Теперь шестой, и последний…
Король стал утешать крестьянина, говорить что-то об исторической необходимости. И тогда крестьянин перебил короля:
— Я никого не обвиняю. Такова уж судьба нашего народа. И, конечно, не виню тебя, дядюшка Пера. Если уж кого и винить, так это наших предков, которые пришли сюда сотни лет тому назад… Почему они выбрали Балканы? Весь мир хочет захватить их. Все народы топчут их, проходя куда-нибудь войной. В том и была наша ошибка. Наши предки не должны были покидать России…
Крестьянин, наверное, слышал о том, как в середине первого тысячелетия на Балканы вторглись славянские племена, жившие до этого где-то между Днестром и Одером… «в России», по его представлениям. Народная память хранила все беды, выпавшие на долю малых славянских народов, и наивно связывала их с тем, что эти народы оторвались от матери-родины и бьются с врагами в одиночку.
Как и крестьянин, Нушич не был склонен обвинять кого бы то ни было в своей беде. Он сам мечтал об объединении славянских земель, сам воспитывал сына неукротимым бойцом. И будь Ага моложе, сам взял бы в руки винтовку…
Немецкие войска рвались на юг. Ходили слухи, что в Салониках высадились союзнические войска. На каждой железнодорожной станции висели плакаты: «Да здравствуют наши союзники!» Жители Скопле часто приходили на вокзал. Они ждали эшелонов с союзниками, пока не пришел приказ отступать.
Пес был непонятной, но явно неблагородной породы. Звали его Риста. Еще в те дни, когда Нушич занимался в Скопле своим театром, пес подошел к нему на улице, и Ага, ласковый с любыми животными, бросил ему завалявшуюся в кармане конфетку. Риста увязался за щедрым прохожим, и с тех пор провожал его от дома до театра, часами ждал его у подъезда, пока продолжались репетиции. А когда театр сгорел, пес регулярно бегал к пепелищу и тоскливо скулил.
Осенью 1915 года сербские власти и войска оставили Скопле, в городе начались беспорядки и грабежи. В те дни Риста исправно нес сторожевую службу, ночью он басовито лаял во дворе, а днем ходил за Нушичем по пятам.
Ага был захвачен новой, необычной для него деятельностью. Чужие страдания немного заглушили собственную боль.
Нушич решил навести в городе порядок. Он разыскал брошенный военный склад, роздал оружие и боеприпасы и организовал «гражданскую гвардию», разместив штаб ее в редакции газеты «Сербский юг». Командирами отрядов он назначил журналиста Тошу Параноса и своего зятя Миму Предича.
Гвардейцы патрулировали город, направляли раненых, стариков, женщин с детьми на вокзал. Нушич старался приободрить их. Теперь все стали его детьми.
Ночь с 4 на 5 октября была самой тяжелой. Стало ясно, что в городе больше оставаться нельзя. На станции стояли два эшелона. Один уходил на юг, в Салоники, другой — на северо-запад, в Приштину. На юге беженцев ждали мирные города, относительно сытая жизнь и возможность уехать дальше. Приштина же была тупиком, откуда путь к морю лежал через заснеженные горы, в которых многих беженцев ждала смерть от голода и стужи.
Нушич никак не мог поверить в поражение Сербии и считал, что уезжать далеко не следует. Он надеялся на чудо и оставался в стране. Гиту с Даринкой и старым отцом он отправил в Приштину. После гибели внука девяностопятилетний Джордже очень ослаб, дни и ночи плакал и стонал.
Сам Ага в сопровождении зятя и неотступного Ристы выехал последним поездом, когда грохот пушек и треск пулеметов уже был слышен в Скопле. Из ящиков письменного стола он выгреб свои рукописи и отобрал наиболее, с его точки зрения, ценные. Среди них была так и не увидевшая сцены «Подозрительная личность». Связка получилась килограммов в пятнадцать.
В Приштине Нушич провел месяц. Целыми днями он не уходил с улицы, наблюдая отступление Моравской дивизии, разговаривая с солдатами и офицерами, подбирая оптимистические вести, чтобы сообщить их родным.
— Бои ведутся под Приштиной, но наши упорно держат Качаничкое ущелье и ждут, когда придут на помощь союзники, — говорил он до последнего дня.
На том, чтобы идти дальше, настояла семья. Все знали — если враги схватят Нушича, в живых ему не быть. (В 1909 году, когда он собирался в Новый Сад, австрийский полицейский комиссар, хорват по национальности, предупредил его на границе, в Земуне, чтобы он немедленно возвращался, так как после демонстраций в Белграде в 1908 году австрийской полиции было дано указание схватить Нушича.)
В середине ноября Нушичи вместе с войсками выехали из Приштины. В обозе им дали повозку, запряженную волами. Старому Джордже, который не выдержал бы тяжелого пути, оставили еды и денег.
