«1. „Тибалская княгиня“. Оригинал и перевод на французским язык.
2. „Страстная неделя“. Драма в четырех действиях, о нашем отступлении.
3. „Мировая война“. Комедия в одном действии.
4. „Ne désespére jamais!“ Одноактная комедия на французском языке.
5. Три одноактных пьески на тему „Наши дети“.
6. „Под лавиной“. Трагедия сербского народа. Четыре сотни страниц большого формата. Роман или, скорее, очерк о нашем отступлении.
7. Заметки, сделанные во время отступления, и некоторые документы.
8. Все мои заметки о наблюдениях во Франции.
9. Последние письма Бана, в том числе и то, что он мне написал с поля боя, когда лежал окровавленный. Оно было реликвией в моем доме, иконой, перед которой жена зажигала лампаду…
Как мне быть теперь, что ты мне советуешь делать? Если мои рукописи и в самом деле пропадут — а это вероятнее всего, — клянусь тебе, что больше никогда ни слова не напишу. Я принял такое решение после смерти Бана, но друзья уговорили вернуться к работе, и в ней искать утешения. Разумеется, эти друзья не приняли во внимание сербского посольства, когда думали, что работа принесет мне утешение. Ты не представляешь, какие гибельные последствия будет иметь для моей семьи эта трагедия, небольшая по сравнению с прежними, но, словно капля воды, переполнившая чашу. Я болен, из-за этого я серьезно болен. Врачи, которые меня смотрели, определили сильную душевную депрессию. Прописали мне спокойствие, легкую пищу, запретили алкоголь, курение, кофе и любые волнения… С моей женой еще хуже, она совершенно сломлена, у нее даже, как мне кажется, появляются нехорошие мысли. Вот уже десять дней, как она ничего не ест и не спит. Не раздевается, не ложится в постель, а сидит дни и ночи на стуле.
И знаешь, в чем причина? В пакете были письма Бана, и в том числе его окровавленное последнее письмо, написанное за два часа до смерти. Оно было для моей жены святыней, оно было алтарем, иконой, перед которой она каждый день зажигала лампаду, оно было могильным холмом, над которым она каждый день плакала и который украшала цветами. То, чего не сделали ни болгары, ни австрийцы, сделали сербские варвары-бюрократы — отняли у нее, уничтожили могилу, могилу единственного сына.
Роман „Под лавиной“ я посвятил Бану. Он, в сущности, должен был стать плитой на могиле сына. Писал я его мучительно, вкладывая отцовскую боль… На гонорар от книги я хотел перенести прах сына и построить над его могилой часовенку. Даринка это знала и с трепетом следила, как продвигается работа. Сломленная, она ободряла меня, заставляла работать, писать, строить часовенку для нашего сынка. И по мере того, как книга росла под моим пером, росло и утешение в ее душе. И когда я закончил роман, она успокоилась, утешилась. И теперь… этот храм ее и моего единственного сына разрушают варвары-бюрократы, и поверь, я предвижу это, она погибнет под обломками. Я предвижу это!»
В посольстве к бесконечным просьбам и требованиям Нушича относились несерьезно. Даже острили по этому поводу. Нушич просил Одавича учинить розыск пакета, умолял обратиться к самому французскому министру путей сообщения…
Через несколько месяцев стараниями Одавича пакет все же был найден и вручен владельцу.
Получив свой военный дневник, Нушич продолжал работать над книгой о страшных днях отступления сербской армии.
Завершил он свой роман уже в Риме, куда перебрался из Женевы. Собственно говоря, романом книгу можно назвать лишь условно.
Это, скорее, гигантский очерк, если возможен очерк объемом в два тома. В письме из Рима (25 июля 1918 года), направленном начальнику штаба сербского Верховного командования, Нушич задает ряд вопросов об операциях, проводившихся во время войны, и в шутливой форме высказывает интереснейшее соображение по поводу книг, которые пишутся по следам событий.
«Мы, писатели, представляем собой страшную опасность, когда дорываемся до исторического предмета. Мы не дожидаемся, пока история перемелет событие, не берем его в готовом виде, чтобы замесить на нем легенду, а хватаем его, спешим опередить историческую науку и рассказываем все по-своему. Опасность тем более велика, что рассказ распространяется в народе быстрее исторической истины, которая, обычно запаздывая, уже неспособна вытеснить то, что мы рассказали. Оттого-то у нас в истории и путаница, внесенная устными рассказами и эпосом, который и поныне наука не может опровергнуть… Я в состоянии совершить подобное же преступление, если вы вовремя не схватите меня за руку…».
В конце 1918 года Нушич вернулся на родину. В Галиполи, где он присоединился к дочери и зятю, зашел итальянский пароход, направлявшийся в Дубровник. Ага с Даринкой сели на него, пересекли Адриатическое море и тотчас через Сараево выехали в Белград. Как только была починена дорога на Скопле, он отправился к месту прежней службы, где стал собирать труппу и собственные рукописи.
Даринка выехала в Приштину, чтобы разыскать могилу покойного Джордже. На улице ее случайно увидел тот албанец, в доме которого Нушич бросил на полу рукописи.
— Госпожа, зайдите ко мне, — сказал приштинец. — Когда вы отсюда бежали, то побросали какие-то бумаги. Я их собрал и сохранил.
Среди прочего госпожа Нушич привезла и «Подозрительную личность».
Рукописи, оставленные в Призрене, погибли. А всего за время войны у Нушича пропало семь пьес, не считая других произведений.
Во временном здании театра у оккупантов была конюшня. Нушич выпросил солдат, которые очистили здание, но для представлений оно все равно не годилось. Тогда он выехал в Белград, чтобы похлопотать о кредитах на постройку нового театра, а заодно и о собственном жалованье, которое во время войны сократили так, что он с семьей едва перебивался.
«До сих пор, — говорилось в его прошении, — я не предпринимал никаких шагов не потому, что мне хватало сокращенного жалованья (о том, насколько было мало жалованье, свидетельствуют мои нынешние долги за границей), просто я терпеливо ждал возвращения в Сербию…».
В Скопле Нушич уже не вернулся. Его неожиданно назначили начальником только что созданного отдела искусств при министерстве просвещения, но уже не Сербии, а Соединенного королевства сербов, хорватов и словенцев.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
НЕДОСТАТОЧНО АКАДЕМИЧЕСКАЯ ФИГУРА
Одно время меня подвергали настоящей травле. Все, в ком пробуждался писательский зуд, считали своим долгом почесать об меня свои языки, так что я стал чем-то вроде домашнего задания для всех, кто начинал литературные упражнения на поприще критики. Все они в один голос твердили, что у меня нет ни души, ни таланта. Когда же таким образом мне была создана репутация человека без души и таланта, то начали шептать, что такая репутация может привести меня прямо в члены Академии наук и искусств…
«Автобиография»
Я люблю людей, люблю со всеми их слабостями, и это не дает мне быть жестоким. Тот, кто читает какой-нибудь мой рассказ, где я смеюсь над чьей-нибудь слабостью, чувствует в то же самое время, что я симпатизирую тому, над кем смеюсь, и прикасаюсь к его ранам нежно, боясь причинить ему боль.
О моем юморе говорят, что он легкий. Не знал я, что в литературе существуют два юмора: тяжелый и легкий — мне известно, что есть только один юмор, один-единственный, тот, который вызывает смех, смягчает суровость жизни.
Из письма к дочери
— Дети, к следующему разу приготовьте письменное задание: «Бифуркация патагонцев на материале данных об оседлости эскимосов».
«Автобиография»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ИСКУССТВО, ХУДОЖЕСТВЕННИКИ, АНАФЕМА И ПРОЧЕЕ
Послевоенный Белград был городом мужчин с траурными повязками на рукавах и женщин в черных платьях. Люди возвращались в город и находили развалины своих домов. Они оплакивали погибших и брались за работу. Ненависть и горе постепенно уходили в прошлое. Возводились здания, лица людей светлели.
Единственным уцелевшим залом в городе было «Казино», нынешний кинотеатр «Козара». Тут устраивались первые политические собрания, тут давались и театральные представления. В городе появились афиши, возвестившие о том, что в «Казино» выступит Бранислав Нушич.
После всех невзгод Белград жаждал радости, смеха, и уже одно имя Нушича на афишах вызвало предвкушение удовольствия. Белград ожидал, что остроумие и живость юмориста развеют грустные воспоминания.
Режиссер Йосип Кулунджич вспоминал, что само появление Нушича на сцене «Казино» было встречено так, будто публика уже услышала шутку. Лицо его ассоциировалось с радостями былых дней, публика аплодировала ему, смеялась, слышались веселые восклицания: «Добро пожаловать!»
