новое время почти не издававшиеся, вообще-то представляют собой настоящую библиографическую редкость. Почему это так сложилось — не будем пока задумываться. Конечно, в первую очередь сыграла свою роль традиция: величайший латинский поэт немецкого Возрождения, «архигуманист», как вошло в обыкновение его называть [855], не дожил до Реформации, с событиями и ожесточенными спорами которой принято связывать Ренессанс в Германии [856]. Но именно поэтому особенно важно, наконец, в той мере, в какой это возможно, открыть читателю Цельтиса как поэта, как гуманиста, как человека. В самом деле, именно его поэзия, подобно тому, как мы это привыкли говорить в связи с изобразительным искусством о творчестве его великих современников — итальянца Леонардо да Винчи и немца Альбрехта Дюрера — впервые обращается к подлинно лирической теме, к передаче индивидуальных эмоций. Поэт любит и любуется, ревнует и ненавидит, презирает и высмеивает, его чувства лишены покрова лицемерной риторики и прорываются сквозь оболочку аллегорий и нормативов поэтической эстетики с присущим ей подражанием античным архетипам. Гуманистическое мировоззрение Цельтиса в самом существе своем эстетично, и поэтическая форма выступает по отношению к нему не как насильственно навязанная и даже не как частный способ выражения, а как наиболее естественный и в одном целостном сплаве составляющий органический материал, податливый и покорно служащий автору. Изящная легкость, удивительная внутренняя соразмерность свойственны и прозаическим произведениям Цельтиса, даже таким, казалось бы, дидактичным по своей задаче, как «Способ составления писем», написанный им еще в ранний период его творческой деятельности.
Своеобразный «лирический эстетизм» Цельтиса в такой же мере может рассматриваться, как его индивидуальное свойство и как черта, отличающая поколение Цельтиса в гуманистическом движении в Германии эпохи Возрождения. Первые немецкие гуманисты, еще в середине XV в. были далеки от подобной направленности. Николай Кузанский (1401 —1464) замечательный философ, математик, космолог, чьи идеи бесконечности Вселенной, экспериментального познания природы, этическая концепция нравственного совершенства, планы всеобщего религиозного мира и проекты реформ в системе образования, сыграли важнейшую роль в развитии и распространении гуманистического мировоззрения не только в Германии, но и в Италии, с которой была связана значительная часть его жизни, сам не был поэтом, а в изложении своих мыслей всегда стоял на позициях приоритета идеи по отношению к риторической форме. Николай Кузанский внес в гуманизм то натурфилософское начало, которого отнюдь не был чужд и Цельтис, но которое ярче всего проявилось в научной деятельности Венской школы астрономов-гуманистов, в том числе Георга Пейербаха и особенно Иоганна Региомонтана, которому Цельтис посвятил одну из своих од (III, 23). Современник Николая Кузанского, сперва его единомышленник в деятельности на Базельском соборе, а впоследствии политический противник, страстный борец против папских претензий на руководство политической жизнью Европы, Грегор фон Геймбург (ок. 1398—1472, ему посвящена Цельтисом ода 6 в кн. II) в своем письме молодому немецкому гуманисту, называвшему себя учеником Лоренцо Валлы, Иоганну Роту, прямо писал о достоинствах юриспруденции по сравнению с элоквенцией, нападая на стремление к эстетическим красотам речи. Во всех отношениях Геймбург гораздо ближе к представителям «гражданского гуманизма» в Италии начала XV в. И поэтому совершенно закономерно, что лавровый венец поэта впервые на немецкой территории и из рук немецкого императора Римской империи, Фридриха III, получил не немец, а итальянец, поэт и гуманист, а вместе с тем и крупный политический деятель своей эпохи, младший современник Кузанца и Геймбурга, итальянец Эней Сильвий Пикколомини (1405—1464), ставший впоследствии папой под именем Пия II.
Но уже следующее поколение гуманистов в самой Германии иное. Как будто прошла острота тех споров о взаимоотношениях церкви и светской власти, о политических правах папства и епископов (число их даже в течение XV в. значительно возросло), которые еще в середине XV в. составляли главное содержание политической жизни Германии. Голландец по происхождению (как, в дальнейшем и Эразм Роттердамский) Родольф Агрикола (1443 или 1444—1485), получивший образование в Эрфурте и в Кёльне, совершенствуется затем в итальянских университетах, в Павии и в Ферраре, где он вскоре начал читать лекции по логике и диалектике. Агрикола (его настоящее имя Гюйсман, — латинизация, именно после него ставшая почти обязательным элементом приобщения к гуманизму, является смысловым переводом) во всех отношениях был олицетворением общегуманистического идеала человека. Современники в один голос описывают его как красивого по внешности и всесторонне одаренного человека — музыканта (в Феррару он был первоначально приглашен как придворный органист), поэта (к сожалению, дошло лишь очень немногое из его творчества, что позволяет судить о его профессиональном мастерстве, но производит впечатление чрезмерной сухости, формальной построенности, в ущерб искренности чувства), рисовальщика (об этом мы совершенно не можем судить), но в первую очередь — оратора, мастера латинской элоквенции, и философа. В этой погруженности в вопросы формальной логики, восхищавшей впоследствии Ф. Меланхтона, выразилось все же нечто сближающее Агриколу со схоластицизмом. Друг и советник Вормсского архиепископа Иоганна фон Дальберга, с которым они вместе учились в Павии, принявший его приглашение и последние годы своей, трагически рано оборвавшейся жизни, Агрикола, по-видимому, не принимал монашеского обета, но самим своим интеллектуальным подвижничеством, преданностью идее ученой аскезы, наивным житейским идеализмом своей этической программы, он в своей преданности филологии выступает с позиций гуманизма, как бы связывая средневековье и гуманизм. Похоже, сама жизнь в Ферраре была связана с осознанной необходимостью изучения греческого языка. Агрикола был, по существу, первым настоящим эллинистом-немцем. В своих письмах к друзьям он говорит также о занятиях древнееврейским языком. Нечего и говорить о латыни — произнесенная им в Ферраре, в присутствии Баттисты Гварини, по случаю начала осеннего семестра 1476 г., речь «Во славу философии и остальных искусств» имела значение своеобразного шедевра, образца мастерства, по которому судили о праве его вести занятия со студентами.
Агрикола совершенно не затронут воздействием флорентийского неоплатонизма. Более того, подчас он активно выступает против «паганизма», увлечения язычеством. Возможно, что эти противоречия с постепенно укреплявшимися в Италии идеями «платоновского христианства», различными формами религиозно-философского синкретизма, и послужили одной из причин стремления Агриколы вернуться на родину. Написанные им в Вормсе благочестивые рассуждения о долге священнослужителя, религиозные гимны и т. п. подтверждают последовательность позиции Агриколы. Эту незавершенность гуманизма Агриколы как бы восполнил Конрад Цельтис — его младший современник.
Конрад Цельтис (1459—1508) принадлежал к тому счастливому поколению немецких гуманистов, которые вступили в жизнь, когда основы новой системы образования, нового мировоззрения были уже заложены, когда весьма распространено было убеждение, что средневековое варварство должно уступить свое место разносящемуся из Италии свету культуры учености. Эта мысль не казалась противоречащей той ненависти и презрению, которым подвергалось все
