— Страшно его оставлять…
— Боишься, что уплывет?
— Да… Ведь меня не будет три года! — Амза вскинул правую руку; качнул головой. — И друзьям-то я скажу, матери объясню, а ему? Как ему сказать, что я уезжаю, что так… положено. Что у людей нельзя жить там, где хочешь. Три года…
Амза не посмел рассказать о страхе за жизнь Бзоу. Юноша опасался, что дельфин опять выплывет на берег, но теперь его не успеют спасти. Да и кто будет его спасать? Что если рядом окажется Мзауч? Уж он-то обрадуется…
— Быть может, как вернусь, его не будет. Ещё четыре месяца…
— Так чего сидеть, плакаться? — вскрикнул Ахра Абидж. — Иди! Уверен, он обрадуется твоему приходу! Веселись, пока можешь; потом, как придёт время, и тосковать будешь!
Амза рассмеялся:
— Вы не беспокойтесь, я здесь — так, просто присел. Мы через полчаса пойдём рыбачить, так что скоро… Пока тут подожду.
— Ну, раз у тебя есть свободная минута, то пошли со мной. Нечего сиднем сидеть и грустить. Старик что ли? Вот мне такое можно и бабке твоей, а тебе — запрет! Вставай. Кое-чему научу; заодно поможешь; там нужно быстро делать, а я всю быстроту ещё в пятидесятые потерял.
Амза пошёл за стариком к его дому. Во дворе Абиджей было шумно и суетно. В траве бегали куры. Под лимонами шипели друг другу пёс и кошка. Батал, сын Ахры, рубил за сараем поленца; приветствуя гостя, он махнул топором. Айнач, внучка Ахры, кормила толкающихся свиней. Из дома слышались женские голоса, часто восходившие криком или падающие причитанием. На веранде с шаткого стола бормотало радио.
— Смотри, — старик указал юноше на высокие пеньки тонких стволов. — Это Батал с утра срезал. Теперь пора прищеплять. Тебе Валера говорил, как «прищепляют»?
— Нет, — Амза нахмурился.
— Ну вот, учись. Это была дикая груша. Плоды были — во-от такие, — Ахра сдавил указательным пальцем кольцо, прищурившись, изобразил, что не может его разглядеть. — Кислые… жуть! Толка, в общем, не было. Теперь здесь будет яблоня. И хорошая.
— Это как? — удивился юноша.
— Очень просто. Сейчас, подожди.
Ахра Абидж быстрым шагом, неуклюже опираясь на кизиловую трость, сходил в дом. Там успел покричать вместе с женщинами; на выходе пугнул закрутившуюся курицу; принёс матерчатые свёртки:
— Это черенки. Я в мае нарезал их с садовой яблони. Затем хранил без воздуха, в темноте. Вот, у меня здесь в тряпках баллоны…
Амза с интересом слушал и следил за всем, что делал старик.
— Важно черенки срезать по косой; видишь, как получилось?
Юноша коснулся веточек.
— Теперь будешь помогать. Сперва нужно срезы черенков очистить от воздуха. Напильником.
Ахра лезвием продавил малые ямки в зелёном пеньке — возле коры; затем быстро вставил в них острые веточки — сочной сердцевиной внутрь. Амза, по указаниям, тут же места соединения плотно облеплял влажной глиной.
— Главное, чтобы воздух не попал!
На каждый пенёк пришлось по три-четыре ростка.
— Ну вот! Надеюсь, примутся. Если повезёт, через три года можно будет первый урожай собирать. Если доживу, угощу, а нет, так сын угостит. Вот. Была груша теперь — яблоня!
Амза, вытирая грязные руки, рассмеялся.
Братья Кагуа готовились к рыбалке. Даут, вытянув по гальке ноги, укладывал сеть; высвобождал из связки деревянный буёк. Бзоу плавал возле берега. Он теперь не боялся подплывать до самой мелкоты, где почти задевал пузом камни. Дельфин ждал, когда люди, наконец, выйдут в море. Иногда в недовольстве брызгался; но брызги летели слабо; тогда Бзоу научился вбирать в рот в воду и направлять широкую струю к Амзе. Юноша отбегал, смеялся и обещал торопиться.
— Ну что, в этот раз ты пойдёшь на присягу? — говорил Даут.
— Да… Всё-таки, глупо так прятаться. Можно было бы всем идти.
— Ты знаешь, что нельзя.
— Так ведь никто и не следит! Кому какое дело, что мы собираемся в роще? Это наша забота.
— Не только. Сам знаешь… Грузины узнают, первые побегут жаловаться.
— А чего им жаловаться? Как будто им оттого хуже…
— Хуже! — сказал из-за спины Мзауч.
Братья Кагуа обернулись к юному Цугба. Приветствуя, кивнули головой, но разговор прекратили. Вскоре пришёл Феликс.
— Смотри-ка, дельфин уже тут. Рыбу просит, да? — спросил Мзауч.
Ему не ответили. Мзауч приблизился к воде; посмотрел на плавающего Бзоу.
— Не понимаю, чего вы с ним возитесь? Вот дождетёсь. Обкрадёт чьи-нибудь сети…
— Он не вор, — заметил Амза.
— Вор! Все они воры.
— Рыбаки говорят, что дельфины им помогают.
— Тебе когда-нибудь помогали?
Амза, отвернувшись, начал осматривать лодку, хоть для того не было нужды.
— Он тебя использует. И всё. Ты ведь его кормишь, вот он и вьётся за тобой. Он бы так мог виться за любым. Даже за мной. Только я скорее выброшу рыбу… — Мзауч поднял плоский камень; говорил и легонько подбрасывал его. — Отец рассказывал, как дельфины воровали из его сетей белугу. Стоит к ним подплыть, так разбегаются, а потом выныривают и смотрят издали — мол, не поймаешь. Смеются, гады.
Феликс сел на сухое бревно; оглядевшись, закурил. Даут продолжал укладывать сеть и, кажется, не слышал чужих слов. Амза уныло вычищал из лодки грязь. Бася лежал в тени забора, у дороги.
— Отцу удавалось их стрелять. У нас дома лежит челюсть одного. Разве я не показывал? Заходи, покажу. Можно и твоему дружку показать. Урок анатомии. Чтобы умнее был. — Мзауч усмехнулся. — Был бы жив отец, и твоего бы пристрелил.
Амза вновь подумал, что в его отсутствие Бзоу захочет общения; приблизится к человеку — даже к такому, как Мзауч. Младшего сына Цугба увезут в армию позже — восемнадцать ему исполнится в конце октября; к этому дню он, если захочет, сумеет навредить афалине. «Нужно будет уговорить брата заботиться о Бзоу», — решил юноша.
Дельфин, завидев пришельцев, перестал дурачиться и теперь просто плавал из стороны в сторону.
— Хочешь, докажу, что ему от тебя нужна только рыба? — улыбнулся Мзауч. — Смотри!
Амза повернулся к говорившему. Молодой Цугба бросил в море камень; Бзоу, оживившись, ринулся за броском.
— Вот! Думает, что рыба! Пулю тебе, а не рыбу!
— Дурак ты, Мзауч, — промолвил Амза.
Бзоу выглянул из воды, удерживая камень на носу. Завидев это, Амза рассмеялся. Мзауч сплюнул и шагнул к лодкам. Лицо его погрубело. Братья Цугба были хороши телом, но некрасивы. Было в их образе что-то настораживающее. Узкие щёки, широкий нос, лоб, поднятый дугой. Мзауча, кроме прочего, обезобразили стянутые шрамы от ожогов на ноге
— Кто ещё дурак?! — прошептал Мзауч; остановился; поднял другой камень.
