подумал, что Робу пока довольно его тревог, и не стал упоминать, какие еще последствия могут иметь забавы овчарки. А потому не удивился, когда мне позвонили с фермы Бенсона на той же неделе.
Мы с Робом вновь встретились на склоне, и тот же ветер бушевал над овечьим загоном из соломенных тюков. Ягнята появлялись на свет один за другим, и шум стоял совсем уж оглушительный. Роб подвел меня к моей пациентке.
— Сдается, в брюхе у нее полно дохлых ягнят, — сказал он, кивая на овцу, чьи бока раздувались от тяжелого дыхания, а голова поникла. Она стояла неподвижно и даже не шевельнулась при моем приближении. Ей действительно было скверно, а когда на меня пахнуло запахом разложения, я понял, что фермер не ошибся.
— Ну, после такой гонки это неудивительно, — сказал я. — Но поглядим, что удастся сделать.
Такое родовспоможение лишено всякой прелести, но надо было спасать овцу. Трупики ягнят раздулись от газов, и мне пришлось пустить в ход скальпель, чтоб сначала удалить передние ноги, а уж потом осторожно извлечь маленькое тельце, как можно меньше травмируя овцу. Когда я кончил, ее голова почти касалась земли, дышала она часто и тяжело и скрипела зубами. А мне нечем было ей помочь. Другое дело, если бы я мог подложить ей новорожденного, чтобы она его облизала и ощутила интерес к жизни. Не помешала бы и инъекция пенициллина. Но шел 1939 год, и антибиотики все еще принадлежали будущему, правда, не очень далекому.
— Навряд ли она выдюжит, — буркнул Роб. — А больше ничем ей помочь нельзя?
— Ну, введу ей парочку пессариев, сделаю инъекцию, хотя спасительнее новорожденного ягненка для нее лекарства нет. Вы ведь лучше меня знаете, что овцы в таком состоянии обычно не выживают, если им не о ком заботиться. А лишнего ягненка подпустить к ней у вас не найдется?
— Сейчас нету. А ждать ведь нельзя. Завтра уже поздно будет.
И тут мой взгляд упал на ягненка. Это был Герберт, сирота при живой матери. Узнать его было нетрудно: он бродил от овцы к овце в надежде на глоток-другой молока.
— Э-эй! А малыша она не примет, как по-вашему? — спросил я фермера.
— Да навряд ли, — сказал он с сомнением в голоси, Все-таки он подрос. Ему третья неделя идет, а им подавай новорожденных.
— Так ведь попытка не пытка, верно? Может, испробуем старинную уловку?
Роб улыбнулся.
— Ладно! Хуже все равно не будет. Да и он совсем замухрышка. Иной новорожденный покрупнее будет. Поотстал от ровесников-то.
Он вытащил складной нож, быстро ободрал мертвого ягненка и, положив шкурку на спину Герберта, завязал ее под худыми ребрышками.
— Бедняга! — пробормотал он. — Кожа да кости. Если не получится, запру его с теми, кого мы из бутылочки кормим.
Кончив, он отпустил Герберта, и этот неукротимый ягненок тут же подлез под понурившуюся овцу и принялся сосать ее. По-видимому, первые его усилия остались втуне — во всяком случае, он несколько раз сердито боднул вымя крепким лобиком. Но затем его хвостишко блаженно задергался.
— Ну, хоть рюмочку-другую она ему уделила! — Роб засмеялся.
Герберт был не из тех, кого можно игнорировать, и толстая овца, как скверно она себя ни чувствовала, волей-неволей повернула голову и посмотрела на него. Затем обнюхала привязанную шкурку словно бы равнодушно, но через две-три секунды несколько раз лизнула ягненка и испустила знакомый утробный смешок.
Я начал собирать свое снаряжение.
— Ну, будем надеяться, — сказал я. — Они ведь одинаково нужны друг другу.
Когда я выходил из загона, Герберт в своей новой курточке по-прежнему упоенно сосал и сосал.
Всю следующую неделю я как будто вообще не надевал пиджака. Окот был в самом разгаре, и каждый день я с утра до вечера только и делал, что окунал руки по плечо в ведро с теплой водой на всех ближних и дальних фермах — в загонах, в темных углах сарая, а чаще — под открытым небом, ибо фермеры в те годы считали, что ветеринару так и надо по часу стоять за коленях без пиджака под проливным дождем.
К Робу Бенсону мне пришлось заехать еще раз — вправить матку овце после тяжелого окота. Главная прелесть этой работы заключалась в весьма утешительной мысли, что передо мной не корова.
Да, особенно потеть мне не довелось. Роб перекатил овцу на бок, обвязал ей задние ноги веревкой, которую закинул себе за шею, так что роженица почти встала на голову. В такой позе ей было трудно увертываться, и, продезинфицировав матку, я почти без усилия водворил ее на место, а затем осторожно ввел руку, чтобы проверить, все ли в порядке.
Засим овца, как ни в чем не бывало, удалилась со своим семейством к заметно увеличившемуся стаду.
— Поглядите-ка! — рявкнул Роб, перекрикивая вообразимый гомон вокруг. — Вон старуха с Гербертом. Правее, правее, посреди вон той кучки!
Мне все овцы казались одинаковыми, но Роб, как и всякий пастух, различал их без малейшего труда и тотчас узнал эту парочку.
Были они у дальнего края выгона, и мы их в угол — мне хотелось рассмотреть их получше. Овца при нашем приближении грозно топнула ногой оберегая своего ягненка, и Герберт, уже сбросивший мохнатую курточку, прижался к боку приемной матери. Я обнаружил, что он заметно растолстел.
— Ну уж теперь вы его замухрышкой не назовете, Роб!
Фермер засмеялся.
— Да где там! Мошна у старухи прямо коровья, и достается Герберту. Повезло малышу, одно слово, да и ей он жизнь спас. Не вытянула бы, если бы не он, это уж верно.
Я обвел взглядом сотни бродящих по выгону овец, загоны, в которых стоял оглушительный шум, и обернулся к фермеру:
— Боюсь, я что-то зачастил к вам, Роб. Ну, будем надеяться, что теперь вы меня долго не увидите.
— Пожалуй, что и так. Дело-то к концу идет. Чертово время — окот, верно я говорю?
— Да, лучше слова не подберешь. Ну, мне пора, не буду вам мешать.
Я повернулся и зашагал вниз по склону. Рукава царапали раздраженную, воспаленную кожу, а вечно бегущий по траве ветер хлестал меня по щекам. У калитки я остановился и посмотрел назад, на широкую панораму холмов, на полоски и пятна еще не сошедшего снега, на летящие по небу серые тучи в разводьях сияющей голубизны. Вдруг луга, ограды, рощи залило яркое яркое солнце, что я даже зажмурился. И тут до меня донеслись отзвуки бурной мелодии, в которой низкие басы сплетались с пронзительными фальцетами, требовательные и тревожные, сердитые и полные любви.
Голоса овечьего
