Чабаны хотели пристрелить Кара-Баша, чтобы не мучился, но старик чабан не дал. Он взялся его выходить. Как когда-то в детстве, он стал поить его овечьим молоком. Собаки зализали ему раны. И Кара-Баш выжил.
* * *
Разговоры, разговоры — нет им конца! Уж и петух прокричал. Странно слышать петушиный домашний голосок тут, среди диких гор.
Чабан положил уголёк в самодельную трубочку и засопел.
— Якши собак! Хорош собак! — говорил он, пуская дым и щурясь в угол, где спал обезображенный пёс.
Кара-Баш спал неспокойно. Он то взвизгивал, то вдруг начинал сучить лапами. Он видел плохие сны.
— Другие псы совсем дурной — на чикалку[1] брешут, — жаловался старик. — А Кара-Баш спит — значит, всё спокойно. Красивый собак!
Утром встали поздно. Старик чабан с собаками уже погнал стадо на выпас.
В углу сарайчика увидели мы пятнистую барсову шкуру. На шкуре котёнок катался — играл с ящерицей. По земляной крыше затопотала коза — сухая земля посыпалась на голову.
Мы вышли. Петушок взлетел на сарайчик, похлопал в крылья и, прокричав своё кукареку, склонил голову набок. Он прислушивался, откуда ему ответит соперник. Соперник ответил с высоких скал. Петушок поскрёб землю коготками и закричал опять. Он так и не понял, что отвечало ему только эхо.
Как весеннее курчавое облако, медленно ползла по гребню горы отара. Позади отары, покрикивая и посвистывая, шёл старик чабан. А впереди стада, опустив тяжёлую голову к земле, медленно брёл Кара-Баш.
Против солнца было больно смотреть. Кара-Баш казался окружённым сиянием. Издали не видно было его страшных шрамов. И огромный пёс был похож на могучего льва.
Я видел и чувствовал, как он красив!
Самое неприятное при работе в горах — туман. Нахлынут облака, затопят ущелья, выползут на хребты и закроют всё: вниз до земли, вверх до неба.
Кажется, что весь мир утонул в глухом тумане: ни шума потоков, ни света солнца. Где право, где лево? Где север, где юг?
Сидишь в палатке и ждёшь погоды.
Вниз на базу спускаться не хочется: вдруг прояснит! Спускаться да подниматься не просто: на иную гору два дня на четвереньках лезешь.
Вот так и вышло у нас однажды. На день работы осталось, нахлынул туман. День просидели, — кончились консервы. На второй день — крупа. На третий доели сухари. Остались у нас одна соль, перец да лавровый лист.
А туман дразнит. Поредел, но не поднимается.
Ждать больше невтерпёж — так есть хочется. И вниз спускаться обидно: вот-вот туман разойдётся!
— Бери ружьё, — говорю я товарищу. — Поброди по склонам, может, подобьёшь что.
Товарищ ушёл, а я залез в палатку и попытался заснуть. Желудок хотел обмануть. Говорят: «Кто спит, тот обедает». Но желудок в горах на чистом воздухе на обман не идёт!
До полудня ворочался я с боку на бок. Потом встал, петь начал. «Может, — думаю, — про еду забуду».
Забудешь тут! Не ладится песня. Вместо песни голодное ворчание выходит.
А туман всё реже, всё реже. Уже вверху, в серой мгле, синие и жёлтые пятна проступили — значит, скоро откроются небо и солнце.
Вот чуть видные хребты стали надвигаться со всех сторон — так всегда кажется, когда расходится туман.
Вот и все горы видны — чистые, будто вымытые. И опять стал слышен шум потоков и засияло солнце. Работать можно, а товарища всё нет!
И есть так хочется, что стал я посматривать на сыромятные ремни от вьючного седла: а что если попробовать заварить их с лавровым листом да с солью?
На счастье, вижу: идёт товарищ. За спиной рюкзак раздулся — значит, добыл что-то. Он ещё далеко, а я кричу, выпытываю:
— Сколько патронов выстрелил?
Отвечает:
— Ни одного.
Опустились у меня руки.
— Так что ж ты, — говорю, — мешок-то травой набил, что ли?
— Ну да, травой, — отвечает.
— Ага, — говорю, — очень хорошо! Добавь тогда к своей траве ремешки от седла, объедение будет.
— И будет, даже и без ремешков.
Посмотрел я на него: уж не спятил ли он с голода?
Плюнул и пошёл к ручью: хоть воды напьюсь, лоб помочу.
Одно остаётся: скорей коней вьючить — и вниз, на базу. Экая досада! И тумана нет, а спускаться придётся.
Поднимаюсь я к палатке и вижу: товарищ раздул огонь, поставил на костёр котёл с водой, а сам режет и чистит какие-то корни и стебли; у него их полный мешок.
— Это ты что затеял? — спрашиваю его осторожно.
— Борщ варю.
— Какой борщ?
— Медвежий.
— Ты не шути, — тихо говорю ему. — Я голодный!
— Тогда не кипятись, а мне помогай. Пока почистим, я тебе кое-что расскажу.
Я подсел помогать, а он мне рассказал вот что.
Утром в полукилометре от палатки наткнулся он на след старого медведя. След был такой свежий, что на мокрой траве висели ещё капельки грязи. Товарищ вложил в ружьё патроны с пулями и пошёл по примятой траве.
Медведь шёл по скату, переворачивая камни, раскапывал мышиные норы и гнёзда земляных ос.
Долго лазал товарищ по скату в тумане, распутывая медвежий след. Из сил выбился.
Сел на камень, сорвал лопушок мягкий, как байковый, вытер лопушком пот и бросил. И вдруг видит, что рядом с его лопушком ещё сорванные лопушки валяются и измочаленные стебли-огрызки. А на огрызках и слюна зелёная не высохла. Медведь лакомился!
Совсем близко медведь, а товарищу не до него, так есть захотел. Сломал он такой же стебель, что медведь жевал, попробовал — ничего, даже огурчиком пахнет.
«Шут с ним, — думает, — с медведем! Где его в тумане найдёшь? Переключусь-ка я на медвежий корм, вон медведь какой с него здоровый — след шапкой не закроешь!»
Так и сделал. Найдёт огрызок, присмотрится, с какого растения, сорвёт, попробует — ничего, кисленько! — и в мешок. В одном месте корни какие-то раскопал медведь, — товарищ и корней набрал. Медведь-то старый, всё в лесу знает — всякую траву съедобную, каждый корешок.
Товарищ целый мешок кореньями, щавелём да стеблями набил.
— Сейчас такой борщ закатим — медвежий! — закончил он. И засыпал зелень в кипяток.
«Как бы нам только того, медвежьей болезнью не заболеть», — подумал я.
Но всё обошлось благополучно. Борщ и действительно вышел недурной. Заправили мы его солью, листом лавровым, перчиком и ещё три тетеревиных яйца разбили.
Медведь разорил на склоне тетёркино гнездо, а три яйца вниз скатились, он их не заметил.
Наелись мы медвежьего борща и сразу силу почувствовали. Хоть и не медвежью силу, но достаточную для того, чтобы успеть до вечера подняться на вершину и сделать последние наблюдения.
