Гриша с силой захлопнул дверь, бросился на нары вниз лицом.
Прошло немного времени, и от сарая послышались голоса, мычание. Это ребята принесли рябину. Хоть как закрывай голову, а все равно слышно, что делается на улице. Невмоготу лежать одному: тоскливо, обидно. Нет, лучше туда пойти!
Когда Гриша шел к сараю, думал: вот сейчас ребята встретят усмешками, а тезка, тот непременно съязвит: что, мол, хлызда, пришел? Поэтому Гриша-старший приготовился к обороне, припас, что надо ответить.
Но встретили куда хуже. Никто не поднял головы, никто не обратил на него внимания. Пыхтя, прошел рядом с ворохом веток Гриша-младший, зыркнул из-под козырька шапки злым глазом, отвернулся. «Изменник!» — кольнуло презрительное слово, и так противно стало на душе, что Гриша-старший готов был закричать во все горло: «Никакой я не изменник, я просто устал, просто все надоело!» Но он не крикнул: не хватило смелости. Ведь слова его означали бы признание вины перед ребятами, а в чем он, собственно, виноват? Ну, не пошел — и все. Разве он сам себе не хозяин? Можно ведь сказать: хочу или не хочу! Сами все уши пропели на собраниях о самостоятельности, принципиальности.
Вот он и сказал принципиально: не пойду! А тут еще всякие обзываются…
«Буду стоять, — решил Гриша. — Сами поклонятся!»
Но ребята не «поклонились». Снова ушли на Цепёл и снова принесли рябину. Чего они хотят? Пришел ведь, стоит, ждет, а они будто ослепли!
— Давай помогу, — не вытерпел Гриша и подхватил ветки у Миши Калача.
— Не трош-шь! — прошипел Миша и решительно оттолкнул его локтем.
Ну, это уж слишком! Не помня себя, Гриша рванул ветки из рук Миши, да так сильно, что тот растянулся на земле.
Ребята в один миг тесно обступили Гришу. Сейчас они все смотрели на него. Но как смотрели! Насупленные брови, прищуренные взгляды не предвещали ничего хорошего. Гриша испуганно озирался. Нет, он не боялся возможной потасовки — это было бы легче — испугался той отчужденности, того презрения, какое било из всех глаз.
И вдруг он остро почувствовал свою отторгнутость от ребят, всеобщее неуважение к себе, одиночество.
Что-то защекотала в носу, зажгло веки. И если еще минутой раньше он мог удержаться от томившего его объяснения, то теперь уже с плачем кричал:
— Не предатель я! Я пришел работать!
Нина подошла к Грише вплотную.
— Не предатель, говоришь? А кто остался дома?
— Но я же пришел! Вот видите, стою! Я с вами буду, все время с вами!
Нина посмотрела на ребят, как бы спрашивая, что же делать? А они все потупились. Неловко, в молчании переминались с ноги на ногу: вроде бы уж сами виноваты, что так все получилось.
Разрядку внес Витя Пенкин:
— Пойдемте работать, — сказал просто и спокойно, как будто и на самом деле ничего особенного не произошло.
И опять все зашумели, пуще прежнего заторопились, словно бы наверстывая вынужденную остановку. И вообще как-то легче стало, будто бы у каждого с плеч свалился тяжелый камень, послышались оживленные возгласы, шутки. Нина, растаскивавшая по загону ветки, как ни в чем не бывало крикнула Грише-старшему:
— Ну-ка, убери с дороги вон ту жердь, да живей к ребятам!
Гриша с непривычным для него проворством отволок жердь дальше, чем следовало, мимоходом помог кому-то разогнать сгрудившихся возле одной кучи веток телят, легко перемахнул прясла, побежал к Цепёлу.
И здесь никто ни в чем его не упрекнул. И Гриша-младший промолчал. Лишь спустя немного, когда они вместе принесли в загон по охапке рябины и остались, бросая ветки в кучу, с глазу на глаз, Гриша-младший поддернул длинные рукава, со значением швыркнул носом и картаво предложил:
— Мир, что ли? Держи петушка… — и протянул свою мокрую ладонь.
Вечером Василий Терентьевич не вернулся. В избушке никто не спал. Отдельно для Василия Терентьевича Наташа сварила в котелке кашу и положила в нее три ложки масла. И чай вскипел, тоже отдельно для учителя. А его не было.
— Может, ночевать остался у геологов? — неуверенно сказал Миша Калач, присаживаясь рядом с Витей.
— Не останется он, — возразила Нина. — Хоть как, а все равно пойдет, потому что беспокоится за нас и за телушек.
…Вяло переговариваясь, ребята занимаются всяк своим делом. Нина чинит фуфайку, Наташа, как бы между прочим, старательно накручивает на пальцы волосы. Петя, сидя на полу, мастерит на медведя рогатину. Он видел раз такую заржавевшую штуковину на чердаке дома деда Силантия…
Сначала Петя выстругал крепкое березовое древко, а теперь ремешками и веревочками от рюкзаков привязывает на его конец остро отточенный нож — тот самый, который заметила днем в руках у Пети Наташа.
Она опять обратила внимание на Петину работу, подсела к нему.
— Интересно, что же ты собираешься делать с этим оружием?
Насмешливые искорки поблескивают в Наташиных глазах, и всем ясно: Наташа опять начнет сейчас «допекать» не умеющего отвечать на шутки Петю.
А Петя вдруг нашелся и осадил Наташу:
— Что делать? А вот что: спрячемся с тобой в сарае и будем ждать медведя. Ты — поближе к воротам, а я там, где плохие доски. Поняла?
— Да ты что! — испуганно замахала руками Наташа. — Я как увижу его — сразу умру!
Все рассмеялись, а Наташа, кажется, первый раз смутилась. Перепорхнула на свое место, взяла чью-то шапку, положила, поправила воротничок кофты и опять взяла шапку.
— Уже собираешься? — не отступал Петя.
Наташа вовсе смутилась, отвернулась к окну.
Тянут время ребята, поджидают Василия Терентьевича. Хоть и редко вспоминают об учителе вслух, а каждый думает: где он? Задумчивые все какие-то стали, рассеянные. Невпопад отвечают на вопросы, чуть чего — вскидывают головы, прислушиваются. Нина старается отвлечь ребят, но и разговор сегодня не клеится.
Валя вымыла посуду, составила порядочком под скамейкой и легла. Ей опять стало хуже. Вот ведь какая, хоть бы раз призналась, что болеет! И не хнычет, и не жалуется. А что болеет, это все видят.
Нина воткнула иголку с ниткой в рукав телогрейки, отложила работу. Высыпала из бумажного кулька остатки сушеной малины в кружку, залила кипятком.
— Вот запарится, и выпей. И больше не вставать! — сказала Вале.
Надо бы дать ей какого-нибудь лекарства, а какого? Аспирин кончился, в сумке остались всякие таблетки с незнакомыми названиями.
— Самое главное, не вставай, — Нина укрыла Валю вторым одеялом. — Вот хорошо прогреешься — и все как рукой снимет…
Нина снова взялась за телогрейку, зашила разорванный рукав, оделась и вышла.
Небо совсем очистилось от туч и сделалось такое зеленое, непривычное. Нина еще не видела над Кваркушем чистого неба! Одна за другой, будто лампочки на сумеречной улице, вспыхивали звезды. И тоже непривычные — низкие, яркие, с фиолетовыми лучами. В такую белую ночь жизнь не затихает. Где-то в лесной стороне воркуют горлицы, в густом оттаявшем тальнике тонко пересвистываются корольки, над сырым лугом стремительно падают бекасы, звучно вибрируя жесткими перышками хвоста.
