Работы в Москве у Юрия Алексеевича сильно прибавилось, особенно после получения степени доктора. Все реже он выезжает в экспедиции, и это его печалит. В очередной мой приезд в Москву он прочел:
Конечно, неплохо: квартира, комфорт,
Ковры и торшеры, на стенке офорт,
Как пестрая бабочка плоскость дивана,
И теплая снежность наполненной ванны,
И кафель на кухне, ласкающий глаз,
И синим цветком расцветающий газ.
Неплохо, конечно,
но все-таки лучше
На небе закатом зажженные тучи,
Порывистый ветер, сминающий в складки
Заплаты на старой походной палатке,
И речки, которых не встретишь на карте,
И путь по тайге на стремительной нарте,
Распадков глубокие, длинные тени,
И звезды в снегу под ногами оленей.
Трудно было Юре, в те годы уже крупному ученому, директору по науке Почвенного института АН СССР, переживать лысенковщину. Помню, с каким возмущением рассказывал он про чудовищные нелепости, выдаваемые за великие открытия в биологии, вроде появления кукушек за счет мохнатых гусениц, кур, «долбающих вредную черепашку». А позже с печалью и тревогой рассказал, как вместе с академиком Прасоловым ходил на прием к Берии по поводу ареста Николая Ивановича Вавилова. Академик сказал: «Зачем вы держите в тюрьме гордость нашей и мировой науки? Это что — наветы Лысенко?» Берия ответил: «Нет, Трофим Денисович нам сигнализировал, но у нас есть и свои данные». Узнав о смерти Николая Ивановича, Юрий написал:
Он колос брал, как мастер тонкую работу,
Как математик — сложный интеграл,
Как музыкант — ликующую ноту…
…………………………………………
Колодец каменный бесчестной клеветы
В туманный день его исчерпал силы.
Но в нашей памяти навек остался ты,
Веселый, ищущий и пламенный Вавилов!
Еще одно увлечение Юрия. Нет! Нельзя так назвать долгую и трепетную любовь брата к нашему Северу, к местам новгородским в частности. Откуда она пошла? Здесь мне придется сделать отступление в рассказе, тем более законное, что оно касается почти всех героев моей книги.
С самого начала наших с братом охотничьих устремлений мы обратили внимание на относительно близкие к Ленинграду глухие места Новгородской области. Однажды, путешествуя по карте, мы нашли интересный уголок: на берегу довольно большого озера деревня Крутик — три дома, а вокруг зеленое море, ближайшая деревня в восьми километрах. Вот бы поехать туда в отпуск! Далее — совпадение: институт послал меня для исследовательской работы в леспромхоз на станцию Анциферово — ближайшую к облюбованному нами месту. Было это в 1929 году.
Под выходной я вышел в поход. Прошагал пятнадцать километров и попал в деревню Ерзовку. Большая в те годы и благополучная деревня. Спросил: «Как пройти в деревню Крутик?» Получил ответ неожиданный: «Нет такой во всей округе». Я настаивал: мол, карты не врут. Безрезультатно. Подошел седобородый дед, прислушался, сказал: «Есть. Только это по-старому, по-письменному Крутик, теперь — Голи». Все обрадовались: не спрашивая, зачем мне Голи, наперебой объясняли, как туда попасть: «Ты иди дорожкой от кооперации на мыз (значит, на перевоз), там челон есть — был он там; если не совсем сопревши — наверно, на нашей стороне. С перевозу тропа, никуда не сворачивай, идти версты две. Хоть поздненько, гольские мужики народ озерной, отчаянный — примут и ночью. А лучше ночуй». Решил идти. Вышел, где перевоз на другую сторону озера.
Челн был на той стороне. Я думал не долго. Разделся, одежду свернул в узел и подвязал на голове ремнем. Холодна вода в мае месяце! Растерся, оделся. Поискал обещанную тропу, как будто нашел. Не понравилась — малохожена. А если будут свертки? Берег отлогий, песчаный — идти легко, Крутик, или Голи, у самого озера — не пройдешь мимо. Какая это была ошибка! Шел почти всю ночь. Если бы я знал тогда наше озеро, никогда бы не решился.
В Голях встретили приветливо. Без всяких расспросов пустили в дом, положили спать в коридорчике на деревянной кровати под пологом, укрыли просторным тулупом — ночь была свежая.
Мог ли я долго спать? Нет, конечно, часа через два разбудило предчувствие радости. Мне выдалось сияющее утро. Все оказалось светлым и добрым: просторная изба, свежевыбеленный бок печки, солнце в окнах, приветливые лица семьи Ивана и Гани, сияние самовара, белоснежная скатерть, светло-коричневая корочка горячего рыбника под полотенцем. И как весело и просто, будто давно знакомы, вели мы разговор, ахали, добродушно смеялись надо мной — как это вместо короткой тропины от перевоза пошел берегом!
После завтрака Иван позвал меня с собой: «За Девьей горой и на Долгом острове надо смолье приглядеть и, кстати, сетчонку посмотреть». Подозреваю, что большой нужды в таком дальнем походе у него не было, — хотелось свое озеро показать. Я радостно согласился. Под крутиком на берегу у Ивана был челн. Я сел на переднюю лавочку, Иван толкнул долбленку, и мы скользнули в сказку — поплыли по синему небу, белым округлым облакам, прибрежные сосны, потревоженные веслом, плавно кивали, провожая нас. Широкоплечий Иван, стоя, длинным кормовиком так ходко гнал челн, что у носа журчала и пенилась вода и длинные усы гладких волн уходили далеко-далеко по сторонам. Проплывали берега самые разные: плоские песчаные косы, каменистые обрывы, тростниковые заросли, широкие пляжи, зеленые камышовые заводи. И всюду острова, путаница проточин, лахтин, устья речек, проливы к соседним озерам. «Пятьсот островов на нашем Городне, — похвастался Иван, — и берегов за неделю не обойдешь».
Сказка продолжалась. Гребец сел, положил весло на борта, оглянулся во все стороны, проверяя себя по ведомым ему береговым приметам, и уверенно заявил: «Тут… Здесь дна нет — провалучая яма, семь вожжей связывали — не достали дна. Погодь, потом расскажу». Мы высадились за Девьей горой, так называемой потому, что на вершине ее лежит камень с ясным отпечатком узкой босой ноги. На галечном берегу запылал кострик, вода рядом чудесная, прямо из озера. Солнце пригрело. Мы сидели с кружками в руках на корнях подмытой прибоем сосны, Иван рассказывал: «Наше озеро раз в тридцать лет уходит накорень в провалучую яму вместе с рыбой. Быстро уходит — над ямой воронка. Старики говорят, что туда опревшие челны торкали; так, скажи, пожалуйста, дыбом станет и — ух, как и не было. От озера два маленьких плеса остается — там, где сильно было глубоко, сажен двадцать по средней воде. При мне было. Поле и поле, только с каждого плеса речушки текут. Наше плесо — это Гольское — все наши три хозяйства овсом сеяли. Богатый вырос, из годов такой. Еле убрали. Яма рыгнула — шапкой вода, бугром — и пошла разливаться. Мы бегом бабки утаскивали. Приходит вода с рыбой, больше, чем было. Озеро переполнится, и с него начинает бежать Новая река, затопляет в низинах леса и пожни».
