— Ты посиди, Колюнька, посиди, отдохни малость.
Опустился Коля на землю, руками колени обнял, голову на них положил, зажмурился. Только недолго ему пришлось отдыхать. Женщины зашумели, на разные голоса закричали:
— Смотрите, смотрите, лопоухий!..
И верно, по стерне зайчонок прыгает. Неторопливо прыгает, близёхонько. Бестолковый, видно, ещё был, людей совсем не боялся. А тётя Лиза уже команду подает:
— Окружайте его, подружки, окружайте!
Образовали женщины живое кольцо, стали сжимать всё туже, туже. Понял зайчишка, что дело его плохо, да поздно. Поймали глупенького и Коле отдали.
— Держи крепче, — сказала тётя Лиза, — домой придем, сварю, поешь мясца досыта — голова кружиться не будет.
Притиснул Коля к себе зайчонка, а он, чудачок, не вырывается, притих, лишь длинные уши шевелятся да сердечко суматошно колотится: ёк-ёк, ёк-ёк-ёк! Того и гляди совсем разорвётся. Погладил его Коля, шепнул:
— Ты не бойся, глупый, не бойся…
Посмотрел налево, посмотрел направо — никто за ним не наблюдает, опустил маленького пленника на землю, руки разжал. А зайчишка сидит, не шелохнётся: так перепугался, что и соображать перестал. Тогда Коля взял и легонько щёлкнул косоглазого по спине. Тут он опомнился, побежал. Прыг-скок, прыг-скок, через канавку, через бугорок, прыг-скок — и в лесок!..
Пришёл вечером Коля к маме в больницу, рассказал обо всем. Приподнялась она на кровати, обняла его за плечики, к себе притянула.
— Только, говоришь, у глупенького пятки засверкали?
— Засверкали, мама. А ушки крепко-крепко прижал.
— И прямо в лесок?
— В лесок.
Мама сняла руки с Колиных плеч, снова положила голову на подушку, сказала тихо:
— Вот и хорошо… Теперь, дурашка, умнее будет.
У бабушки Серафимы гусей было много, но по-настоящему она любила только одного. Звали его Барон, и был он такой гордый, важный, голосистый. Выгнет свою длинную шею, закричит «га-га!» — на всё село слышно. И надо же случиться, что именно Барон пропал. Ох и расстроилась бабушка Серафима. Пришла вечером к папе, давай его укорять:
— Эх, Николай Егорыч, Николай Егорыч. Ты всё окунишками-ершишками пробавляешься, а в Щучьей яме на Соку сущий крокодил разбойничает!
— Так ведь из крокодила ухи не сваришь, — улыбнулся папа. — Зачем же он мне?
— Тебе смех, — вздохнула бабушка Серафима, — а мне горе. Барона-то сом окаянный проглотил.
— Ну-ну, — покачал папа головой, — так вот взял и проглотил?
— Проглотил. Прошлым летом у Михеевых гусыню, а теперь моего Барона. Целиком, с перьями и с потрохами…
— Сом, он потроха любит, — подтвердил папа. — Особенно куриные. Бывалые рыбаки только на них и ловят.
— Вот как? — оживилась бабушка Серафима. — Интересно. Оч-чень интересно…
И ушла, не попрощавшись. А вечером пришла снова. Торжественно протянула сверток в газете:
— Бери-ка, Николай Егорыч. Свежие.
— Что свежие?
— Куриные потроха.
— Да зачем они мне?
— Здрасте! Сам же говорил, сом лучше всего на них берёт.
Папа за очки схватился, с переносицы на лоб передвинул. Он всегда так делал, если очень удивлялся или волновался.
— Ну, соседушка, удружила! Да кто тебе сказал, что я на рыбалку собираюсь? Мне завтра в Кривой балке сено косить. К тому же и снастей-то таких у меня нет.
— Насчёт снастей не моя забота, — возразила бабушка Серафима. — А косить… Ты же директор школы, тебе обязательно, что ли? Ладно, Николай Егорыч, не хмурься, не сердись на старую. Раз хочется, коси на здоровье. Только от Щучьей начни, слышь? Поставишь удочку и начнёшь. А я сейчас к бригадиру забегу, он разрешит. До свиданьица!
Когда во дворе затихли её шаги, папа посмотрел на Сашу, на Свету (Серёжа уже в своей кроватке спал, он тогда был ещё совсем маленький), спросил:
— Что теперь прикажете делать, друзья-товарищи?
— Сома ловить! И нас с собой возьми!
— Раз так — отбой! — скомандовал папа по-военному. — Подниму ни свет ни заря.
И правда, разбудил ранёхонько. Вышли на улицу — свежо. Трава росой окроплена. Небо едва проясняться начинает. Над всем селом — тишина.
Двинулись гуськом по узенькой тропинке. Впереди Саша, за ним Света, замыкал шествие папа. На его плече — обёрнутая белой холстиной коса и длинная гибкая жердь. К жерди привязана необыкновенной крепости верёвка из кудели, на её конце — крючок из стальной проволоки толщиной чуть не с карандаш. Почти всю короткую июльскую ночь мастерил папа эту диковинную снасть.
До Сока добрались на рассвете. А пока укрепляли жердь на крутом глинистом берегу, пока папа возился с насадкой, которую, размахнувшись, бросил на середину Щучьей ямы, солнце из-за леса выплыло.
— Видите, друзья-товарищи, и новый день к нам пожаловал. Теперь внимательно следите. Чуть что — мигом ко мне. Я буду вон за тем тальником.
— Коси, папа, не беспокойся. Клюнет — не проглядим.
Но прошел час, миновал второй — тихо на Соку. Иногда лишь выпрыгнет какая-нибудь мелюзга, разбежится по малиновой воде весёлый круг, а затем снова не шелохнётся речная гладь.
Надоело Свете и Саше на неподвижную верёвку смотреть, да и глаза устали. Легли на траву — мягкую, душистую — и уснули. Проснулись от непонятного шума. Вскочили, на Щучью яму посмотрели, а это жердь ходуном ходит, вода кипит-бурлит, волны на берег набегают.
— Клюнуло, клюнуло! — не своим голосом закричали Саша и Света.
Прибежал папа, потрогал натянутую, как струна верёвку, опять убежал, едва успев крикнуть:
— Я в Кривую балку за подмогой!..
Шесть человек вытаскивали сома из Щучьей ямы и еле-еле сладили. Шутка ли, когда его потом на колхозный ток привезли и там на весы положили, в нём оказалось сто четырнадцать килограммов. Голова бычья, усы будто шпаги, туловище на почерневшую от времени колоду похоже.
— У-у, чудо-юдо-расстрашилище! — удивлялись одни. — Права бабка Серафима: сущий крокодил!
— Вот уж поблаженствует Николай Егорович, — говорили другие. — Захочет — пожарит, захочет — пирогов напечёт и ещё запас останется. Только посолить надо.
Третьи, посмеиваясь, добавляли:
— Может, он и не станет солить. Отвезёт в город на крытый рынок — денег карман огребёт.
Папа слушал-слушал эти разговоры, усмехнулся:
— Скажите-ка, дорогие други, у кого есть артельный котёл?
Такого котла не оказалось. Зато нашли два трехведёрных чугуна, одну десятилитровую кастрюлю и несколько кастрюль поменьше.
