Липы за стеной шумят, и этот шум слышен даже во сне, когда человек пришел с поля передохнуть. Хозяин спит без рубашки, в брюках, развалив по огромной подушке побагровевшие от сенокосного солнца лопатки. Жена внизу под поветью доит корову. Корова не стоит, отбивается от слепней и то и дело бьет копытом в подойник. Хозяйка не бранится, только хлопает корову ладонью по ляжке.
Потом хозяйка тоже поднимается на поветь и ложится под такой же прохладный полог. Над пологами бьются шмели и жужжат. Потом жара смаривает и шмелей, они садятся на полог и сонно ползают один вдалеке от другого.
Липы все шумят, и сквозь сон кажется, что это жужжат шмели. Липы, шмели, ветер, облака над лугами и легкий полуденный сон…
Хозяин просыпается быстро, еще до гулкого далекого удара в старый плужный лемех. Он набрасывает рубашку, спускается во двор и садится отбивать косы — свою и жены. По деревне здесь и там начинает раздаваться этот быстрый прозрачный звон.
И вдалеке ударили в лемех. Женщины на поветях проснулись и легкими босыми ногами спускаются по деревянным лестницам. Они набирают в широкие берестяные туески квасу.
Детишки уже гонят из деревни коров за поскотину на выгон. Они бегут с футбольным мячом и толкаются, и норовят попасть мячом то в одну, то в другую корову.
Двери закладывают на деревянную вертушку, и взрослые по двое с граблями и косами на плечах шагают в луга. Там волгнет сено. Там пахнет травой, и земля тепла, как свежий хлеб, и крошечные белые облака уходят высоко в небо над людьми, которые собрались, чтобы идти в поле и вместе работать.
Ураган нагрянул ночью. Окна торопливо синели от далеких и близких ударов грозы. Крыша трещала, словно пришитая нитками.
Утром вышли в поле. Тропинка повела сквозь лен. Лен, совсем еще юный, только что приготовившийся цвести, был весь исхлестан и положен на землю.
— Ишь, как под нашествием полег, — сказал Василий.
— Да, целое татарское иго! — вырвалось у меня при виде несметных бессильно поникших стеблей.
— А встанет он теперь? — обеспокоился сынишка Василия Гелька.
— Конечно, встанет.
И верно. Встал. Какой ураганище ревел, а вот прошел, и словно его не было. А лен, такой тонкий и нежный, как девичий волос, поднялся уже и зацветать начал. Хоть поздно, а цветет.
Спрашивал деда Егора еще в Пыщуге:
— Есть у тебя возле дома деревья?
— Была, — отвечает, — одна липа, да и ту съел.
Прихожу к нему на Починок. Стоит под окном длиннорукая девочка-липа, макушкой вот-вот до крыши дотянется.
— Ты же говорил, что съел липу!
— Одну-то съел, это уж другая растет.
— И эту съешь? — спрашиваю весело, думая, что шутит дед Егор.
— Да вроде бы незачем.
— Как же ты ухитрился первую съесть?
— В сорок четвертом году. Попилили ее со старухой на кружочки, перемололи на жерновах, да и хлеба напекли.
Вышел я в огород, под окно подошел. Уткнулась себе эта зеленая девчушка под крышу головой, шелестит на ветру как ни в чем не бывало. «Из чего же ты выросла на этом страшном месте?» — спрашиваю и разгребаю крапиву ногами, чтобы под корень заглянуть.
А выросла из пенька, что от первой липы остался. «Не знает, видно, бедная, что прежнюю липу здесь под самый корень съели», — подумал я с жалостью. А потом пригляделся и передумал: «Нет, знает ведь! Все знает — и растет!»
Село замирает в лунном теплом воздухе. Где-то внизу под угором, за рекой возле леса, поет женский голос. И такая тишина в этом голосе, чистом и ровном. И такая в нем ширь, и приходит он словно из далеких, далеких времен и ходит по осоке вдоль берега.
Липа вековая
на ветру шумит,
песня уда-ла-а-а-а-я
далеко летит.
Ночь ровная, с полной луной и с красными ночными огоньками в окнах дальних и ближних деревень. По взгорью в длинных травах гуляет белый конь. Он кажется синим.
Луг покрыт туманом,
словно пе-е-ле-ной,
слышен за курганом
звон сторожевой.
Над рекой туман только собирается и еще робеет. И трудно дышать, словно перед встречей.
Тыщу лет назад черемисы назвали эту реку, что внизу, под горой, Пыстюг. Имя почти каждой реки кончается здесь на «юг» — Нюрюг, Парнюг, просто Юг. Юг — это и значит река, Пысть — липа.
Долина в те времена была залита липовыми лесами. Там, далеко внизу, где Пыщуг впадает в Ветлугу, стоял тогда город. И жил там князь черемисов. И на частоколье городской стены вдоль земляной насыпи насажены были охранительные белые черепа пращуров.
Чур — меня:
Охрани меня, чур.
И назывался город — Пыстюг. Над городом уж много веков шумит лес.
Теперь не там, а здесь, на холме, стоит село Пыщуг.
А за рекой все кто-то поет и ходит вдоль берега.
К концу января со второй половины ночи остро поднимается в небо сверкающий длинный корабль. Над заснеженными полями, амбарами, над сытыми гумнами. Ночь обложила поля фиолетовой мглой. Сугробы кажутся тяжелыми и жесткими, и еле различимы при накаленном блеске звезд торопливые заячьи следы. Спика — этот желтый пылающий камень — поднимается медленно и горит до рассвета.
Древним обитателям Средиземноморья это созвездие представлялось девой с высоко поднятым над головой колосом. В тех землях то была пора урожая. Для нас это — время снегов, закованных в изморозь окон, пора забот о будущем лете. И каждый ранний час зимних суток поднимается под эту спокойно и важно горящую звезду.
Временами осторожно занимаются над лесами сине-алые и зеленоватые полосы. Полосы покачиваются и переливаются с края на край там, в северной стороне неба. Тогда гаснут все созвездия, и только просвечивает сквозь эти трепещущие зарева Спика.
И даже звери замирают на своих околдованных тропах и стоят, и долго смотрят в небо.
Еще до рассвета чело оживает. Дрова на поду лежат с ночи, они просохли, из-под заслонки сладко тянет березой.
Хозяйка встанет затемно, наломает жесткими, еще не проснувшимися пальцами лучин, сложит их колодцем на ухват. Она подпалит лучины снизу. Красный огонь хозяйка осторожно посадит в печку под дрова. В печке затеплится дрожащий маленький рассвет.
