Но это в марте. Позднее вороны токуют в воздухе. Смотришь иной раз и удивляешься: с чего бы это разлетались две огромные черные птицы? Да не как-нибудь, а с разными, не похожими на обычный полет вывертами: вниз, вверх, каруселью друг за другом да опять вниз, вверх. И клекочут на разные голоса, будто звонят в колокола. Подумаешь, орлы нашлись!
А над болотом кто раскричался? «Бэ-э-э, бэ-э-э…» Ни дать ни взять барашек! Не оглядывайся по сторонам, никакого барашка не увидишь.
Издает такой странный голос длинноносый кулик-бекас. Взлетит повыше и начнет повторять: «ти-ка, ти-ка, ти-ка». Словно косу отбивает. А потом, сложив крылья, стремительно падает и «блеет». Это тоже весенняя песня. Но кулик вовсе не поет, а как бы играет на жестких, веером распущенных перышках хвоста. От скорости падения перышки вибрируют, жужжат — и получается звук, похожий на блеяние.
А большой пестрый дятел делает так: найдет старую звонкую сушину, усядется на длинный сук и «настроит» его, как музыкальный инструмент, простукав клювом, выберет такое место, где от ударов конец сучка трясется. Откинется, брякнет изо всей силы несколько раз, раскачает пружинистый сук, а потом подставит клюв, и сучок сам об него мелко колотится. И поет, как рог, призывно гудит на весь лес. А уж от того, какой попадет сук — толстый или тонкий, щелястый или ядреный — звук получается либо густой, басовитый, либо тонкий, трескучий, словно вдали кто-то рвет крепкое полотно.
И еще одна птица интересно «поет» свою весеннюю песню. Это выпь — большая и не очень красивая болотная цапля, с бурым, будто забрызганным ржавчиной, пером, с длинными зелеными ногами.
Ну, раз выпь большая, то и кричать охота погромче. А голоса-то у нее и нет. Обидно. На что вон бекас, и тот вышел из положения.
И приспособилась выпь реветь по-бычьи. Зайдет в воду, засунет поглубже клюв и дует что есть мочи. Звук от этого по болоту такой, точно ревет где-то рассерженный бык…
За это выпь и прозвали водяным быком.
Щука была старая. Об этом можно было догадаться не только по ее необыкновенному размеру — добрых полтора метра, — но по всему виду: бока изодраны, плавники рваные, плоская морда, напоминающая отполированную лопату, тоже пестрит ссадинами. На нижней, заметно выступающей челюсти висят почерневшие крючки, проволочный поводок, медная блесна. Эти «украшения» мешают щуке плавать, цепляются за дно, траву, но освободиться от них она не может. Изоржавев, крючки отваливаются сами, оставляя на губах круглые закатавшиеся дыры.
Спина у щуки темно-зеленая, почти черная, бока бурые, с поперечными, как у тигрицы, полосами, а брюхо желтое. Спина стала черной потому, что последние годы щука жила в самом глубоком месте озера.
«Биография» ее началась, может быть, десять, а то и все пятнадцать лет назад. В одну из весен, когда на озере посинели, вздулись и стали лопаться льды, все щуки потянули к берегам, где уже плескалась открытая вода. Они искали единственную неширокую речку, впадающую в озеро, а по ней устремлялись к истокам. На пути щуки встречали много препятствий, древесные завалы, камни, перекаты. Но эти преграды не могли остановить их. Достигнув верховий, щуки расплывались по мелководным плёсам и метали икру. Затем уходили обратно в озеро.
Плесы хорошо прогревались, и из икринок начали появляться личинки. Это были еще не рыбки, даже и не мальки. В мальков они превратились тогда, когда исчезли питательные пузырьки под животами. Вскоре на плесах закипела вода от бесчисленных стаек рыбок.
Среди мальков плавал и тот, которому суждено было прожить долгую жизнь. А это не просто. Стайки редели с каждым днем. Мальков пожирали щурята-годовики, мелкие окуни, голавли, даже жуки-плавунцы. При виде опасности рыбки дождем рассыпались в стороны, забивались в траву и таились в ней, пока беда не проходила.
Первое лето в жизни щуренка стояло жаркое. Вода в речке не остывала даже ночью, и в ней народилось много всякой живности. Щуренок питался крохотными моллюсками — циклопами и дафниями, подбирал упавших на воду мошек и комаров.
Однажды за таким занятием он сам чуть не угодил в глотку хищника. Мелькнула стремительная тень, раздался громкий всплеск, и оглушенные рыбки беспомощно всплыли на поверхность. Это вылетел на плес лихой разбойник шереспёр и плашмя хватил по воде сильным хвостищем.
Очнулся от удара щуренок не сразу. Но как только очнулся, быстро уплыл в тихий залив и стал там среди травы.
Прошел не один день, пока щуренок освоился с новым местом, одиночеством. Все здесь страшило — и качающиеся камыши, что стеной поднимались вдоль берега, и крупные рыбы, плавающие по отмелям, пугала даже черная набрякшая колодина, лежащая на дне.
В заливчике росло много разной травы, и от нее, когда всходило солнце, дно становилось многоцветным: зеленым, белым, изумрудным, голубым. В полдень солнечные лучи насквозь пронизывали воду, радужными кольцами переливались в сонно колеблющихся водорослях. Щуренок всплывал к самой поверхности — тут вода была особенно теплой — и подолгу стоял над травой, совершенно неотделимый от нее. Если трава была зеленая, то и щуренок делался зеленым, если серая — он становился серым.
Вода в заливчике была чистая, полная света, полная кислорода. Пищи тоже было в достатке, и к осени малёк так вырос, так окреп, что однажды, когда к самому его носу подплыла какая-то игривая рыбка, не утерпел и сцапал ее своими отточенными зубками. Насилу справился с первой «крупной» добычей, раздулся, отяжелел и ушел отдыхать в глубину.
С этого дня он стал хищником. В заливчике прожил не только свое первое лето, но всю осень, зиму. Тут жила и другая рыбья молодь. Было много плотвичек, которые шумными неосторожными ватажками носились в прозрачных глубинах, сеголеток-окуньков, дерзких и жадных, хватающих все, что ни попадалось на глаза. Щурят, таких же необщительных, всегда настороженных.
На втором году жизни щуренок уже не походил на маленькую безобидную рыбку — стал рыбиной в полкилограмма весом, от которой вся водная мелюзга убиралась прочь. И жаден, прожорлив стал. Иногда нападал на таких рыб, что не умещались в пищеводе, торчали хвостом из пасти. Глотать большую добычу мучительно: щуренок становился беспомощным, не мог свободно плавать, свободно дышать и в любую минуту мог сам оказаться чьей-либо жертвой. Неудивительно, что у него был такой «аппетит»: на один грамм прироста он съедал до тридцати граммов животной пищи.
Ловок, силен был щуренок, но как-то накатилась и на него беда: гнался за окунем и… сам залетел в щучью пасть. Глазастая хищница схватила щуренка поперек. Потискала, пожевала и расслабила челюсти — хотела глотать с головы. Этим воспользовался обреченный, отчаянно ударил хвостом, вырвался!
