Аппакыч поднялся. Много отдыхал. Много думал. Идти пора.
Пес выбрался из ямки, стряхнул снег с густой шкуры и вдруг взвизгнул, завертелся и упал в свою ямку.
Резкий звук выстрела перекатился от эха к эху и смолк, заглушенный метелью.
Старый охотник всматривался в снежную пелену…
— Ай-ай, ничего не вижу. Однако Шнурок стрелял. Большое ружье. Много пороху сыпал. Сильный звук был. Сильный.
Ветер дохнул свободней, согнул березы, вздыбил снег, и все смешалось, стало мертвецки белым.
Аппакыч брел согнувшись, изнемогая от усталости. Он волок за собой старую кухлянку, на которой лежал его друг Сокжой, а сзади, боясь отстать и заблудиться в пурге, крадучись, шел Добробаба.
Прошла зима. Горячее солнце радужными бликами замерцало в кристалликах еще не стаявшего снега, ожили проталины. Зашумела весна крыльями перелетных птиц, призывными песнями.
И снова Аппакыч медленно бредет по охотничьей тропе. Выздоровевший Сокжой бежит впереди. Хорошо на душе Аппакыча. Думать долго можно, и Аппакыч думает: «Вода снег прячет, уток зовет, гусей зовет. Большая охота будет. Кулик свистит, домой путь держит, гнездо делать будет. Поет тундра. И Аппакыч поет.
Трудно весной. Олень в горы ушел. Медведь шибко злой ходит, шкура мятая, всю зиму лежал, совсем отощал. Утка худая. В чужих краях была. А дочкам мяса надо. Растут дочки. Все учатся. Грамотными будут.
Аппакыч хорошо стреляет. Мяса много принесет.
Рыкову даст. Хороший человек Рыков. Помогать надо. Иччеву тоже надо. Андрей Ильич придет, Аппакыч даст утку. Андрей Ильич совсем не охотник. Детей учит. Большой человек».
Аппакыч мягко ступает на желтые коврики проталин.
Сокжой замирает в напряженной стойке, дает голос.
— Зачем лает? Зверя нет, человека нет. Трясина.
Аппакыч перешагивает низкую поросль жимолости и шиповника, проходит талый островок и видит Добробабу. «Ай, ай! Зачем залез в болото. Выбраться не может. Глаза есть, а тропу не видит».
— Иди, Сокжой! — посылает Аппакыч собаку. Оставшись на сухом месте, кричит: — Эй-эй! Сапоги бросай! Сапог оставишь — ногу вытащишь. Ногу вытащишь — сам вылезешь! Три шага идти, крепкая земля будет. Костер разожгу, греться будем! Э-эх!
Но Добробаба не слушает. Он выдергивает рукав из пасти Сокжоя и вопит:
— Убери пса-а! У-утопит! Пошел вон, проклятый! Пшел!!
— Плохо говоришь, Шнурок. Ай плохо! Собака на берег вытащит. Аппакыч помогать будет.
— Да убери ты пса, идиот! Руку подай. Ру-у-ку-у!..
Аппакыч только головой покачивает.
— Жадный Шнурок… Сапоги жалеет. Сокжоя прогнал, совсем плохо.
А Добробаба кричит, надрывается:
— Помоги! Утону-у-у!!!
— Зачем утонешь? Мелко там, — ворчит Аппакыч.
Но раздевается. Кухлянку снять надо — сухая будет, торбаса тоже — тепло в торбасах держится.
Раздевшись, входит в воду и сразу погружается по пояс.
— У-ух! — выдохнул шумно. — Иду!.. У-ух! Шибко холодно.
Осторожно, шаг за шагом коряк приближался к Добробабе. На расстоянии вытянутой руки от него почувствовал, как ноги засасывает трясина.
— Стой там! — кричит Добробаба. — Стой, а я обопрусь.
Добробаба, подавшись вперед, крепко цепляется за плечи Аппакыча. Он чувствует, как ил отпускает его.
— Стой, дед! Держись! — торопливо бормочет Добробаба. — Я выбираюсь. — И, обойдя Аппакыча, ступает на твердый грунт.
Он видит, что коряк не может выдернуть ноги и подбородок деда уже касается воды. Но помогать некогда. Добробаба замерз, посинел, ему надо на берег.
— Выбирайся, дед! Выбирайся! Собаку зови! Собаку-у!
Добробаба непослушными, окоченевшими пальцами снимает с себя одежду, зубы выбивают барабанную дробь. Вот и сброшено белье. Добробаба направляется к одежде Аппакыча, но грозное рычание Сокжоя останавливает его.
— Ры-р-р… — Губы пса высоко вздернуты. Пасть приоткрыта. Желтые большие клыки так и лезут из красных десен.
— Нельзя! — кричит Добробаба и останавливается, скованный страхом.
Только пес уже не рычит и не смотрит на него. Он слышит захлебывающийся голос Аппакыча:
— Сокжой, подь! Сюда! Сюда!
«Хорошо, что старик одного со мной роста, — думает Добробаба, — а то бы околевать мне в мокрой одежде. А-а, хорошо. Теплая кухлянка».
Добробаба чувствует, как живительное тепло разливается по телу, возвращая ему жизнь и гибкость. В пальцы вернулась сила, окреп голос, пропала холодная дрожь.
Добробаба сжимает и разжимает кулак, берет ружье, переламывает, дует в стволы.
Аппакыч усиленно работает руками, но голова его часто окунается в воду. Силы покидают старого коряка.
Сокжой подплыл вовремя.
С доброй хорошей улыбкой вышел охотник на сушу.
— Тьфу, тьфу,… — отплевывается он, — много воды выпил, тонул немножко. Совсем замерз — сосулька одинаково. Греться надо. Большой костер надо.
— Какой тебе костер? — ответил Добробаба, собирая в рюкзак выжатую одежду. — На вот мою телогрейку, надевай, пока не обледенела. Да бежим скорее. Дома греться будешь, дома! Давай, давай! Тут бежать-то всего два километра. Ружье твое я понесу, а ты вот рюкзак с бельишком.
Добробаба накинул мокрую телогрейку на голые костистые плечи Аппакыча.
— Бежим, дед, бежим! Ну живо, живо!
… Солнце за горы пряталось — небо краской красило. Утки быстро летели кормиться на ночь. Воздух весенний ломким ледком позванивал.
Аппакыч мелкими шажками бежал по тундре. На кочках лежал снег, а под ногами хлюпала ледяная вода.
— Убью проклятого! Убь-ю!!! Чтоб ему глаза повылазили!
Егор поднял задавленную курицу, потряс ею, будто взвешивая: «Э-э…» — и бросил на землю.
— Скоко? — грозно спросил жену.
— Две, да и то старые. Все равно в суп пошли бы! Чего злиться-то?
— Злиться, злиться… Волк в своих местах и то не режет, — бушевал Егор, — пришибу! Где он, подлый? Где?!
Егор ринулся к собачьей будке.
— А все ты виновата — хороший да пригожий, а теперь вот расхлебывай! Я б его прикончил еще тогда, когда он кочета задавил. Если собака начала шкодить — это уже не собака.
— Неужто соседей не было? Из окон, поди, выглядывали, ан нет, чтобы подскочить. Злорадствуют. Чужое кому жалко! Эх, люди…
Егор в сердцах сплюнул и узкими злыми глазками уставился на жену.
Мария молча положила в ванну задавленных кур.
«Сам виноват, — думала она. — На чужих натравливал. Чуть в огороде заметит, скорей Султана с цепи и — взять! А пес, он что… Вчера чужих, сегодня своих. Ему все одно — курица да курица. Глуп еще да молод. Опять же Егор виноват, цепь не наладил, а теперь убьет собаку».
