— Что у тебя там? — спросил я.
Боб схватил что-то в пригоршню и принялся скакать от радости.
— Вот это да! — кричал он. — Вот это да!
— Так что же это?
— Жаба пипа.
— Да ну! — недоверчиво сказал я.
— Не веришь — поди посмотри, — сказал Боб, сияя от гордости.
Он раскрыл ладони, и тут я увидел его находку. Странное, безобразное, плоское как блин существо, вроде обычной бурой жабы, по которой прокатился паровой каток, морда острая, глазки миниатюрные, короткие тонкие лапы торчат, будто прутики, по одной в каждом углу квадратного тела, с виду окоченевшего, словно труп.
Боб не ошибся — это и в самом деле оказался крупный самец пипы, пожалуй, самой экстравагантной амфибии на свете. Волнение и гордость Боба были не напрасны — с нашего первого дня в Гвиане мы пытались их раздобыть, но безуспешно. И вдруг здесь, в самом, казалось бы, неподходящем месте, когда мы и думать забыли о пипах, отыскали-таки одну! Любой сторонний наблюдатель счел бы нас за блаженных, глядя, как мы, найдя такую уродину, сияем от радости и поздравляем друг друга. Всякий другой на нашем месте счел бы подобную находку дурным предзнаменованием и с отвращением выкинул бы вон. Когда наше возбуждение чуть улеглось, мы ревностно взялись за работу и принялись протраливать каждый дюйм маленького протока, перебирая, словно старатели, гниющие листья и наваливая их кучами на берегу. Наше усердие было вознаграждено с лихвой — в какой-нибудь час мы поймали еще четырех таких уродин. Но больше всего радости доставила нам самка с икрой — этой находке не было цены, потому что самое необыкновенное в пипе — это способ выведения потомства.
Брачный период у большинства видов лягушек и жаб проходит так. Самец и самка сходятся вместе; кавалер в порыве страсти обхватывает самку «под мышками» и продолжительное время остается у нее на спине, сжимая в брачном объятии. Впоследствии самка мечет икру, а самец оплодотворяет ее. У пип же этот процесс происходит несколько иначе. Кавалер забирается на спину дамы и обхватывает поперек груди, как у всех. Но перед самым моментом, как произойти процессу икрометания, самка выпускает из ануса длинный трубкообразный яйцеклад и загибает его себе на спину, просовывая под брюшко самца. Последний принимается елозить по спине самки, выдавливая икру из яйцеклада так, что икринки неровными рядами укладываются на спину самки и застывают на ее коже, как приклеенные. В начале брачного периода кожа на спине самки становится мягкой и пористой, так что после оплодотворения икринки словно бы вдавливаются в кожу, образуя углубления в форме чаши. Затем верхняя часть икринок, выступающая над поверхностью кожи, затвердевает, и на первый взгляд кажется, будто жабе поставили банки. Фактически самка пипы носит свое будущее потомство в крохотных кармашках на спине. В этих-то кармашках икринки становятся головастиками, а головастики — жабами. По завершении этой последней стадии развития крохотные жабы откидывают крышку — и выскакивают из мамашиного кармашка на свободу в огромный опасный мир.
Самка, которую мы поймали, по всей видимости, лишь недавно отложила икринки, так как крышки были еще мягкими; но шли неделя за неделей, кожа на спине становилась все более пористой, словно пораженная проказой, а кармашки стали еще более выпуклыми. Вполне естественно, мы с Бобом ждали с большим нетерпением того исторического момента, когда крохотные жабы смогут покинуть материнскую спину — и вот этот момент настал, когда мы возвращались на пароходе в Англию и находились где-то посредине Атлантики.
…Жабы были размещены в банках из-под керосина и находились, как и вся коллекция, в трюме. Первое указание на то, что среди амфибий назревает счастливое событие, я получил в одно прекрасное утро, когда пришел сменить им воду. Крупная самка возлежала, тяжелая и разбухшая, в своей обычной позе, распластавшись по поверхности воды. По первому впечатлению могло показаться, что она уже несколько недель как сдохла и начала разлагаться. Я внимательно осмотрел ее — как делал всякий раз, чтобы убедиться, что она и взаправду не сдохла — и вдруг заметил у нее на спине некое странное шевеление. Я пригляделся — и вот что мне открылось: прямо из спины жабы высовывается и помахивает, будто в знак приветствия, крохотная лапка. Я понял: вот и настал великий момент! Я пересадил явно безразличную ко всему происходящему мамашу в отдельную банку и поставил ее так, чтобы иметь возможность не спускать с нее глаз во время работы. Я был необычайно взволнован и не простил бы себе, если бы хоть минута этого уникального процесса родов прошла мимо моих глаз.
Все утро, постоянно заглядывая в жестянку, я отмечал величайшее оживление в кармашках: крохотные лапки высовывались из них под самыми невероятными углами, легонько помахивали — и поспешно втягивались назад. Один раз я увидел, как из одного кармашка показались и передние лапки, и голова детеныша, как будто кто-то высовывался из люка; но стоило мне приблизить к себе жестянку, чтобы получше разглядеть новорожденного, тот засмущался и живо спрятался обратно в кармашек. Ну а что касается мамаши, то она, казалось, совершенно не замечала всей этой возни и оживления на своей просторной спине — она лежала в воде как мертвая.
Только на следующую ночь детеныши оказались готовыми покинуть материнское убежище, и я мог бы и пропустить этот удивительный исход, если бы случайно не заглянул в жестянку около полуночи. Я только что завершил последнее на сегодня неотложное дело — разложил броненосцам водяные грелки: погода становилась холоднее, а броненосцы, как оказалось, реагировали на это заметнее, чем другие животные. Прежде чем выключить лампы и вернуться к себе в каюту, я заглянул в жабью родильную палату — и, к своему удивлению, увидел миниатюрную копию мамаши, плавающую бок о бок с нею на поверхности воды. Очевидно, великий час рождения настал. Хотя последние два часа я мечтал только об одном — скорее бы завалиться в свою уютную койку, но вид этой странной, уродливой маленькой амфибии мгновенно придал мне бодрости. Я протащил через весь трюм мощную дуговую лампу и повесил прямо над жестянкой, а затем сел на корточки и стал наблюдать.
…В разное время мне приходилось быть свидетелем великого множества самых разнообразных рождений. Я видел, как распадается надвое амеба, словно шарик ртути; наблюдал кур, на взгляд легко и без усилий откладывающих яйца; трудный и длительный отел коровы — и быстрое, исполненное грации появление на свет олененка; небрежное, как бы беспечное метание икры рыбами — и исполненное патетики рождение обезьяньего детеныша, на удивление сходное с появлением на свет крохотного человечка. Все это было захватывающим и одновременно трогательным зрелищем. Есть в природе масса и других явлений, зачастую вполне обыденных, которые я тем не менее не могу наблюдать иначе как исполнившись чувства благоговения. Ну взять, скажем, утрату головастиком хвоста и жабер и превращение его в полноценную лягушку или фантастическое зрелище, когда паук выходит из собственной шкурки и удаляется, оставив прозрачную, микроскопически точную копию самого себя — эфемерную, как древесный пепел, который вот-вот будет унесен ветром; а разве можно без волнения наблюдать, как разрывается нелепый и уродливый кокон, высвобождая бабочку или мотылька самой удивительной расцветки — превращение, достойное разве что волшебной сказки! Но редко, когда увиденное поглощало и изумляло меня так, как в ту памятную ночь посреди Атлантики, когда появлялись на свет детеныши пипы.
Поначалу, если не считать движения крохотных лапок, особой активности в жестянке не наблюдалось. Решив, что новорожденных смущает яркий свет дуговой лампы, я приглушил его — так в театре затеняют огни на сцене перед началом развязки.
И представьте себе, действо развернулось с новой силой. Приглядевшись к одному из кармашков, я увидел, как из него отчаянно рвется наружу крохотный обитатель, вращаясь будто штопор — сперва в отверстии показались его лапки, а затем уже голова. После этого он ненадолго успокоился, а отдохнув, продолжил проталкивать в отверстие голову и плечи. Затем он снова передохнул — было ясно, что выбраться из толстой эластичной мамашиной шкуры вовсе не легко. Потом он стал извиваться, словно рыба на крючке, мотая головой из стороны в сторону — и его тело стало медленно вывинчиваться из кармашка, вроде неподатливой пробки, вытягиваемой штопором. Вскоре он, замученный, выбрался на спину мамаши, лишь одной лапкой застряв в ячейке, долго служившей ему родным домом. Затем он пополз по неровной, будто лунная поверхность, материнской спине, соскользнул в воду — и неподвижно застыл на ее поверхности. Еще одна жизнь появилась на этом свете! Он и его братец, плававший рядом с ним, могли бы уютно уместиться на шестипенсовой монете[13], и еще осталось бы сколько хочешь места, — и все-таки это были хоть и крохотные, но самые настоящие пипы. С первой минуты, как они попали в воду, они уже могли плавать и нырять с поразительной энергией и скоростью.
