— Не имеет цены…
— Да! Разве можем мы расстаться с «Шахом»? Это наша история, наша боль и кровь… Ты, Попов, можешь дать название своему камню.
— Своему?
— Конечно. Ведь будет записано, кто и когда его нашел. И кто дал имя. Как же ты его назовешь? — Ашот Микаэлянович был очень серьезен, торжественен даже.
— Не знаю, — сказал Сашка. Ему не давало покоя видение ряда «Волг» и моторок, словно спроецированных на найденный им алмаз, что лежал на столе.
— В отличие от золота, — рассуждал Ашот Микаэлянович, — алмазы никогда не потеряют цены. Ведь они нужны человеку не как украшение. Обрабатывать металлы будут всегда, и чем дальше, тем сталь станет прочнее; бурить будут всегда, и чем глубже, тем сложнее пойдет дело. Без алмаза — никуда.
— Пусть он называется «Солдат».
— Неплохо! — воскликнул Ашот Микаэлянович. — Просто хорошо! «Солдат»! Пусть будет по-твоему. Так и в газете напишем.
— Не надо в газете… — Сашка головой помотал.
— Скромность украшает человека. Но и умолчать нельзя.
— Ну, букву поставьте… Пэ.
— Не понимаю тебя, Попов.
— Чего хвастаться? — пожал плечами Сашка.
— Хорошо. Это мы решим сами. А вознаграждение за находку тебе выпишут в зарплату.
— Это другое дело, — бодро сказал Сашка. — Можете не выдавать, а просто перевести на мой счет. Номер я оставлю.
— Ого!
— На машину коплю. Зачем мне деньги в руки? — Сашка постеснялся спросить, сколько же ему дадут за находку, хоть и очень хотелось.
Он ушел от Ашота Микаэляновича гордый чувством исполненного долга, немного рассерженный на себя, что не хватило духу узнать, сколько же ему дадут в качестве приза за находку. И еще неотступно преследовало его видение машин и моторок, тех, что можно было бы купить на ту сумму, в которую оценивается алмаз, если его продать по полной стоимости.
Не встретив Сашку во дворе автохозяйства, Лазарев оглядел его машину и остался недоволен: Попов ее не вымыл, и напарник бранился.
— Бывает, — снисходительно заметил Трофим.
— Знаю, что с ним это бывает, — проворчал в ответ Сашкин напарник. — Только вот не угадаешь, когда случится. И меня не подождал, да и тебя тоже. Бывает… Полтинник, что в долг брал, — оставил, а машину не вымыл. Неприятности у него какие?
— Не знаю толком. Наверное.
— Иди утешь, — сказал Трофиму подобревший от сочувствия сменщик.
Было раннее погожее утро, и уже парило на солнцепеке, но не так, как в июльское белоночие. В тени хозяйничал влажный холод, потому что на глубине полутора метров таилась вечная мерзлота, не позволявшая почве ни оттаять толком, ни подсохнуть. Ступив на деревянные гулкие мостки тротуара, Трофим пошел ровным солдатским шагом, и ему было приятно слышать ритм своих шагов, он даже ступал чуточку тверже.
Двухэтажные белые дома стояли на сваях, и казалось, будто городок постоянно ожидал наводнения, которого тут и быть не могло. Строя на сваях, старались уберечься от коварства вечной мерзлоты. Под закрытыми фундаментами небольших построек она то таяла и проседала, то вспучивалась, ломая дома. Бывало и так, что в одном углу вспучивалась, в другом проседала, коверкая здание. А под сваями гулял ветер, без препятствий ходил мороз, и постройка над землей почти не нарушала общего состояния мерзлотного слоя.
Диковатый, в полоску, столовский кот с брезгливым выражением на морде пробирался среди свай, подолгу выбирал место посуше, но облюбованный им кусочек тверди оказывался хлябью. Кот шарахался, то и дело попадая в положение, представлявшееся ему, надо думать, катастрофическим. Тогда он отчаянно тряс лапой в чулке из грязи и, ошалело таращась, противно и безнадежно орал. При подходе Трофима кот все-таки достиг обетованной стлани и, выбившись из сил, растянулся на досках, освещенных низким солнцем, зажмурился, наплевав на все окружающее. Только хвост его мелко дрожал и время от времени презрительно извивался, очевидно, при воспоминании о пережитом.
Трофим умерил шаг, полюбовался котом, похожим на выбравшегося на берег после кораблекрушения в океане, и отправился к своему дому. Рабочие, монтировавшие надземный утепленный водопровод и трубы парового отопления, еще только собирались и, нежась, покуривали, поджидая товарищей. Вялый утренний разговор, редкое позвякивание инструментов.
Смотреть на дома, фабрику вдалеке, неторопливых рабочих было приятно, потому что год назад они с Сашкой в составе колонны бульдозеров первыми пробились в эту глухомань, и им даже не очень верилось, что через год тут поднимутся и корпуса, и двухэтажки, совсем как на макете, выставленном во Дворце культуры столицы алмазного края.
Однако солнечный, вовсе не по-осеннему яркий день, теплынь окончательно разморили Лазарева после бессонной ночи за баранкой, и он прибавил шагу.
Ключ не лез в прорезь. Заглянув в замочную скважину, Трофим увидел, что комната почему-то заперта изнутри. Он хотел грохнуть сапогом, но подумал, что Сашка, конечно, сделал это ненароком и потом заснул. Поднимать шум на весь дом не хотелось, да и Сашку будить — тоже. Повозившись, Трофим протолкнул ключ внутрь и отпер дверь.
Сашка странно похрапывал, закутавшись с головой — по летней привычке, чтоб свет не мешал. Две кровати соседей, наладчиков с фабрики, ушедших на смену, как обычно, были не заправлены, что всегда раздражало Лазарева.
Тут он увидел на столе конверт со знакомым почерком и взял его. К письмам из Жиздры он относился с опасливой предубежденностью: мать хворала, и жена поэтому не могла пока приехать к нему.
После демобилизации из армии, выбрав для себя место работы, Трофим хотел сразу же перевести туда и мать и жену. Так и было решено в письмах, но в самый последний момент мать почувствовала себя плохо. Трофим уехал в полной уверенности, что болезнь не затянется, но дело обернулось иначе. Лазарева радовала трогательная забота матери и жены друг о друге, а ведь едва не случилось так, что они могли бы расстаться с Ниной еще во время его службы в армии. И теперь, читая письма из дома, Трофим всегда невольно вспоминал капитана Чекрыгина.
…Прошло немногим больше полугода, как Лазарев очень успешно начал службу. Он стал отличным механиком-водителем. Но потом его дела пошатнулись. От вестей из дома все валилось из рук. Трофим скрытничал, ссорился с товарищами, запустил машину.
Время было горячее, часть готовилась к большим учениям. Лазарева вызвал в штаб капитан Чекрыгин. Трофима охватило то томление духа, когда человек понимает и справедливость предстоящего наказания, и глубоко личную обоснованность проступка.
