Искра застыла в неподвижной стойке. (Н. Н. Семенов во Владыкине. 1964 г.).
Нам принесли сома.
Надо сказать, что с болотной дичью, бекасами и дупелями, Николаю Николаевичу решительно не везло. На следующий день его пригласил на охоту Борис Ермолов. Они охотились в дальнем углу Шири. Птицы было много, Тролль работал отлично, а Николай Николаевич опять горячился и промахивался. В конце концов, раздосадованный, предложил свое прекрасное «Перде» Борису: «У меня не получается, стреляйте вы».
Приезжие москвичи и ленинградцы уже освоились в занятых ими избах. Дамы сходили неподалеку в лес на прогулку, принесли с фермы ведро молока, достали у соседей овощи, творог, сметану и от Петра Голубева мед. Даже рыбу кто-то из деревенских принес — большого, толстого сома. Обедали по своим домам, но вскоре сошлись в большой избе посередине деревни и замечательно провели вечер.
Засиделись до поздней ночи, — так весело, так хорошо, уютно было нам вместе, близким по духу людям, почти случайно оказавшимся вместе в далекой деревне на берегу тихой красавицы Увери.
Помню, хорошо помню, как Наташа Семенова с Милой отлично, художественно профессионально, пели дуэт «Ночи безумные», как все пели хором старые, милые с детства песни. Как Мила под гитару спела модную тогда песню — «Подари мне билет, мне билет на поезд куда-нибудь, а мне все равно, куда и зачем, лишь бы отправиться в путь». Запомнил потому, что тогда эта песня была близка моему сердцу, а почему — сейчас вспомнить не могу.
Мы проводили машины до самого парома через Уверь, помогали тянуть канат, и автомобили один за другим скрылись на лесной дороге к деревне Болонье.
Я пишу эти строки в домике на берегу теплого и ласкового моря. Вчера купил в киоске газету. На второй странице — награждение академика Н. Н. Семенова орденом Октябрьской Революции за заслуги и в связи с девяностолетием. Николай Николаевич — в Москве, тяжко болен. Я давно его не видал, тем более не был с ним на охоте. Предыдущие годы бывал у Семеновых все больше по делам или навещал, попав проездом в Москву. Правда, был один приезд, как-то связанный, пусть косвенно, с охотой.
Я нажал кнопку звонка у хорошо знакомой двери в торце большого, протяженного здания Института химфизики. Там квартира Семеновых. Было часов девять вечера; я пришел, чтобы провести его остаток, короткий после служебных дел, и переночевать. Дверь открыл и заслонил собой незнакомый мужчина:
— Вы к кому?
— К Семеновым, — не понимаю, что за человек, здороваюсь, хочу пройти мимо.
Незнакомец недвижен, пристально смотрит мне в лицо:
— Ливеровский?
— Да, — ничего не понимаю, начинаю раздражаться.
— Алексей Алексеевич?
Из-за спины мужчины появляется лицо Наташи:
— Леша! Проходи, it's a shadow.[9]
Тут я понял, в чем дело, и удивился, что он меня узнал. Решил, что, вероятно, лица родственников он запоминал по фотокарточкам.
Было у меня к Николаю Николаевичу дело. За поздним ужином мы сидели вдвоем — в доме это можно, — я рассказывал про свою лабораторию. В свое время он нам решительно помог в ее организации. У троих ученых-химиков Лесотехнической академии возникла мысль о перспективности глубокой переработки древесных пирогенных смол. В один из приездов я рассказал Николаю Николаевичу об этом. Видимо, убедительно. Он заинтересовался, внимательно прочитал план-программу, много расспрашивал, загорелся, советовал. В результате нас троих вызвали из Ленинграда в ЦК КПСС, обо всем расспросили, и после этого Проблемная лаборатория была создана быстро и масштабно. И вот теперь я докладывал, что наша Проблемная уже принесла первые научные и промышленные плоды.
Николай Николаевич Семенов.
Николай Николаевич был доволен, радостен, хотя наши работы были далеки от круга его деятельности.
Я решил использовать свой приезд, чтобы пригласить Николая Николаевича на охоту. Прежде всего спросил, ездит ли он теперь? Николай Николаевич совершенно беззлобно, с юмором, но и с некоторым огорчением сказал, что теперь, при новых условиях, для него это довольно затруднительно. Разок ездил на уток, сидел в скрадке — его сопровождающий скучал и шебаршил в самые ответственные моменты, — «понимаете, Леша, а если бы на глухарином току? Вдвоем… не подойти». Улыбнулся своей мягкой очаровательной улыбкой.
Вспомнился нам ток на Киви-Лава — далекие чудесные дни. «И вообще охота на глухарином току — знаете, это здорово!» Я ответил, что да, удивительная охота. Брат Юрий написал о ней стихи, мне они так нравились, что я тут же прочел их наизусть:
Рассвет слегка отбеливает ночь,
На золото костра ложится пепел грубый.
Тревожный сон помогут превозмочь
За лесом журавлей торжественные трубы.
Пора на ток. Чуть видимой тропой
В разлив воды, по коридорам просек,
Где вехи звезд стоят над головой
И панцирь льда в ручьях ломают лоси.
Прижмись к сосне, сливаясь с темнотой,—
Ведь скоро долгожданное мгновенье,
Как в старой сказке, сбывшейся мечтой
Начнет глухарь таинственное пенье.
Вот вальдшнеп медленно проплыл над головой,
Сгорает ночь все ярче и чудесней.
По мягкому ковру опушки моховой —
Вперед в железном ритме песни!
Николаю Николаевичу стихи тоже понравились, особенно «железный ритм песни», он позвал Наташу, и она своим четким почерком записала стихи с голоса.
Ширь до мелиорации.
Спрашивал Николай Николаевич про Владыкино, как там люди живут. Хорошую память оставил у него этот богатый ладный колхоз. Я не хотел ни врать, ни огорчать, ответил односложно: «Живут». На самом деле к этому времени во Владыкине было уже плохо: укрупнили, председатель ушел, народ побежал…
Тогда я умолчал, а если бы разговор о владыкинских делах зашел теперь, рисковал бы огорчить еще больше. Пришлось бы сказать, что нет больше Шири. Несколько лет назад пришла туда могучая техника и много людей. Работали на совесть, но по ущербному проекту. Перехлестнули мелиораторы всю Ширь магистральными глубочайшими канавами, перекопали щедро отводящими. Закончили, отпраздновали, рванув в одной куче остаток взрывчатки так, что во Владыкине кое-где печки потрескались и полетели стекла, — уехали навсегда. Надо было сдать новые земли колхозу, чтобы он принял, косить начал, обихаживать луга, мостики через канавы строить. А колхоз к тому времени развалился, работать некому… В первую же весну пошла вода из Увери в Ширь в непредусмотренном направлении. Обвалились, заболотились канавы, пошел от них ивняк на чистые карты — ни проехать, ни пройти, ни косить, ни даже скот выпустить — непролазный кустарник, вода, черт ногу сломит, одни лоси бродят, много их.
