Смотрите какая она!
Среди водорослевых гущ рои рыбьих мальков. Там, где в воде от берега тень, а мальков освещает солнце, они светятся.
Сквозь сияющее мальковое облачко солидно и не спеша проплывает окунь. Мальки почтительно расступаются. Так, наверное, самолёт пролетает сквозь стаю удивлённых ласточек.
Окунь вошёл в рой, и вокруг него мгновенно возникла пустота. Это особая пустота: пустота хищника, пустота страха. Даже окружённый множеством живых существ, хищник всегда висит в пустоте. Она обволакивает его со всех сторон, она движется вместе с ним, она неотступна, как тень.
Окунь идёт, а мальки раздвигаются перед ним и смыкаются позади. Поворачивает окунь — поворачивает пустота. Невидимая сила расталкивает рыбёшек и держит их за какой-то невидимой, но ощутимой чертой.
Прошёл окунь сквозь частый рой, а никого не задел. Перед ним расступились, его пропустили и занялись своим делом, будто ничего не случилось! Будто и не было тут никакого окуня. Опять все беспечно толкутся у солнечного луга, как снежинки вокруг фонаря.
Мох колыхался под ногами, как пружинный матрас. Видно было, как подо мхом кругами расходились волны. Раскачивались кривые и хилые сосенки.
Когда-то тут было озеро.
Оно и сейчас было тут, только сверху его затянуло мхом. Во мху там и тут дыры — «окна». И вода в этих окнах как чёрное стекло. Подойти к окну трудно: моховая дернина прогибается и тонет…
Я лёг на живот, растопырил широко руки и ноги — и пополз. Дополз до «окна», надел на лицо маску, вдохнул через трубку воздух и, как тюлень в прорубь, скользнул в окно вниз головой. День сразу сменился ночью. Я опускался в глубину, и светлое окно надо мной становилось всё меньше.
Вот и дно, вязкое и холодное. Я по пояс утонул в нём, а под ногами всё ещё была какая-то жидкая каша.
Высоко над головой — чёрный моховой потолок с голубыми дырами. В каждую дыру врывается свет и, как голубой столб, упирается в дно. И кажется, что вся чёрная моховая крыша держится на этих голубых столбах.
На одном вдохе долго под водой не просидишь. Я рванулся вверх и угодил в соседнее окно. Это было даже не окно, а скорее форточка: только-только просунуть плечи и голову. Я протиснулся в неё, и лягушки, сидевшие вокруг форточки, в ужасе запрыгали в сторону от воды.
Жутко было торчать в моховой дыре, свесив ноги в чёрную глубину. Но уж очень заманчив был этот чёрный мир на голубых столбах, мир умирающего озера.
Я отдышался, опять нырнул и быстро поплыл к соседнему, самому большому окну.
Будто луч прожектора бил сверху. И в синем свете, как снежные хлопья, порхали блестящие рыбки. Я поплыл к голубому лучу и невольно протянул вперёд руку; казалось, луч можно было потрогать. И даже толкнуть его.
Но рука моя провалилась в луч и тоже стала синяя. И сейчас же по всему телу забегали мурашки. Это рыбки набросились на меня, как комары, и стали щипать кожу мягкими губами. Мелкие карасики, широкие, как бронзовые пятачки, щекотали мне бока и ноги, но мне совсем не смешно: ведь делали-то они это от голода!
Раньше, когда моховый потолок не закрывал небо, на воду падало много насекомых, а под воду проникало много света, солнца. На свету разрастались водоросли, среди водорослей поселялось много разных червячков и личинок. Рыбы были сыты и веселы.
Сейчас только редкие насекомые попадали в узкие «окна». И только под окнами, где ещё проникал на дно свет, шевелились бледные тонкие водоросли.
Озеро умирало, и вместе с ним должны были умереть рыбы. Караси попали в ловушку. И выход остался один — «окна». Но караси не птицы, им, не вылететь через окно на свободу.
Вздохнув, я нырнул опять и поплыл к соседнему окну. Карасики потянулись за мной и всё хватали и щипали меня холодными жадными губами.
Под соседним окном ворочались в грязи два больших карася. Завидя меня, они подплыли к самому моему лицу и уставились круглыми золотыми глазами. Толстые губы их шевелились: рыбы не то что-то пережёвывали, не то что-то шептали.
Стало не по себе: всё казалось, что рыбы пытаются рассказать мне о своей страшной судьбе и, может, даже просят о помощи…
Но чем я мог им помочь? Мне не под силу соединить умирающее озеро с речкой или с другими озёрами.
Моховой потолок не взломаешь и окна не сделаешь шире.
Скоро толстые голубые столбы, на которых ещё держится этот тёмный мир, превратятся в тонкие-тонкие лучики.
И жизнь озера повиснет на этих голубых волосках.
Тогда придёт самое страшное: большие рыбы начнут поедать своих же детей.
Мне стало так жутко в глубине, что я скорей взглянул вверх, где светилось широкое светлое окно.
Посредине окна что-то шевелится. Я потихоньку поднимаюсь вверх. У самой моей маски вижу тёмное утиное брюшко и красные утиные лапки. Это дикая утка полощется в воде. Красные лапки машут, как два красных платочка: «До свиданья, до свиданья, до свиданья!»
«Ишь какая ты быстрая! — думаю. — Вот схвачу сейчас за лапу, и будет не до свиданья, а здравствуйте!»
Я протянул руку к утке и остановился: утиное брюшко и лапки были облеплены карасёвой икрой!
Вот где спасение!
Утка эта перелетит на другое озеро и в нём посеет карасёвую икру! Караси не исчезнут бесследно, как озеро. Они разведутся во всех соседних водоёмах. И спасёт их вот эта плосконосая утка!
Не стал я хватать утку за лапки. Я с шумом вынырнул рядом с ней; утка в ужасе крякнула, хлестнула по щекам жёсткими крыльями и унеслась.
И лучшего я ничего не мог придумать.
Охотникам знаком тихий и мирный предзакатный час в лесу. Вокруг покой и тишина. Красный глаз солнца лучится сквозь колючую хвою елей. Сизая дымка заволакивает кусты. А вершины высоких берёз становятся похожими на золотые купола. И на самой высокой вершине нежится на закатном солнышке сорока. Снизу она как белая спичка с чёрной головкой.
Вокруг истома и лень.
Есть такой час и под водой. Когда утихнет ветер и улягутся волны, подводное небо начнёт розоветь. В воде удивительная игра света: голубые лучи стрелами пронизывают толщу воды. Они такие чёткие и прямые, что кажется, стукни — и они зазвенят!
Не спеша всё становится оранжевым, а дно темнеет и опускается в глубину.
Весёлые подводные рощицы тоже становятся оранжевыми, будто их покрыла солнечная пыль или осел на них золотой иней.
