Бывало, что в порту собиралось сразу до 150 пароходов. И тогда они выстраивались в длинную очередь, простаивая иногда многие недели, пока им удавалось стать под погрузку. Так было во время второй мировой войны, когда резко повысились закупки продовольствия в Аргентине. Однако в послевоенные годы внешняя торговля Аргентины сильно сократилась.
За портово-промышленной полосой раскинулись живописные жилые кварталы Росарио, удивительно напоминающие окраины Ташкента. Невысокие одно- и двухэтажные белые домики осенены тенью чинар. Вдоль улиц стоят ровные ряды пирамидальных тополей. Из дворов свисают над тротуаром плети виноградной лозы. На некоторых улицах, рядом с безлистным уже сейчас вязом, растет приземистая, с очень мощной раскидистой кроной Канарская пальма (Phoenix canariensis). Некоторые бульвары обрамлены густой живой изгородью из вечнозеленого самшита, который на Кавказе и в Крыму иногда называют кавказской пальмой.
Рядом с вязом растет канарская пальма.
Канарская пальма и сейчас еще встречается на Канарских островах в диком виде. Она произрастает на скалистых местах вместе с канарской сосной (Pinus canariensis).
У канарской пальмы массивный прямой, сплошь покрытый следами черешков опавших листьев, ствол высотой в 12–15 метров. Даже молодые деревья кажутся значительно выше благодаря громадным листьям, достигающим четырех метров длины. Полтораста-двести таких листьев увенчивают вершину канарской пальмы, образуя гигантский тенистый шатер.
В Европе канарская пальма появилась менее столетия назад. Благодаря своей холодостойкости и нетребовательности, а главное, замечательной красоте — она завоевала первое место в садах всего субтропического пояса земли. Канарская пальма встречается повсюду в советских субтропиках — от Крыма и до Туркмении.
Простирающаяся от Росарио на запад и юг обширная область аргентинской Пампы по своему климату очень напоминает наши южные степи и Крым. Неудивительно, что многие растения, широко распространенные в садах и парках нашего юга, завезены в Аргентину.
На улицах, примыкающих к портовой части города, можно видеть непрерывные вереницы запыленных грузовиков, доставляющих на элеваторы зерно, которое привезено иной раз за сотни километров прямо с плодородных полей провинции Санта-Фе.
На остальных же улицах лишь изредка появляется смешной, старомодный автомобиль, а гораздо чаще можно увидеть арбу с двумя огромными, выше человеческого роста, колесами — почти точная копия арбы из оазисов Средней Азии.
В центре — оживленнее. Появляются узкоколейный трамвай и маленькие автобусы. Исчезает на улицах зелень. Дома крупнее, — в три-четыре этажа. Нижние этажи заняты магазинами. Самый центр города уже «американизирован» несколькими уродливыми небоскребами.
По вечерам здесь горят разноцветными огнями рекламы. Есть много крупных магазинов, принадлежащих большим торговым компаниям, но они как бы растворяются в массе мелких лавочек, в которых, кроме хозяина и его жены, — еще только один мальчик-рассыльный.
Всё это мы, впрочем, увидели потом, когда нам разрешили сойти на берег.
Среди множества европейцев, поселившихся в Аргентине, есть выходцы из дореволюционной России.
К нам на судно приезжала украинка. Она родилась уже здесь, но по ее сочному украинскому языку можно было подумать, что она недавно приехала из Полтавы или Винницы. Даже когда она говорила по-испански, в ее речи чувствовался украинский выговор. Она рассказала, что местные власти часто преследуют объединения русских, украинцев и других. Эта женщина просила, чтобы хоть кто-нибудь из ученых побывал у них и выступил с докладом о Советском Союзе. Она говорила, что они устроят вечер, на который придет много русских, чтобы послушать правдивое слово советских людей. Но что мог обещать им глава нашей экспедиции А. А. Михайлов, если мы тогда еще не знали, разрешат ли нам пересечь ту полосу мутной воды Параны, что отделяет советский корабль от аргентинского берега?
У борта корабля теснились лодки.
На судно приехал местный врач с двумя дочерьми и сыном. Он привез своих детей, чтобы показать им советский корабль, познакомить их с людьми из советской России, которая победила вероломнейшего врага — германский фашизм.
На баке, на юте, на всей верхней палубе «Грибоедова» постоянно находились десятки гостей. У левого борта корабля,
где был спущен трап, теснились полтора-два десятка лодок и моторок, которые то привозили новых посетителей, то увозили уже погостивших на судне.
Владимир Семенович отдал было приказ никого не пускать на корабль без его разрешения. Но его так часто стали вызывать из каюты, что он поручил это дело помощникам. Помощники хоть и старались быть строгими, не могли заставить себя «выдержать характер», — отказ пустить пришедших на корабль вызывал у них искреннее огорчение и даже слезы.
Гости не скучали, если не находили собеседников. Они наслаждались русской речью, раздававшейся вокруг.
Однажды приехал молодой рабочий. Он даже не решался проситься на палубу, а стоял в лодке и долго молча глядел и слушал. Потом сунул в руку одному из матросов небольшой сверток и тотчас же отчалил, махнув на прощанье шляпой. В свертке были пара вязаных перчаток ручной работы, бутылка вина домашнего приготовления и два апельсина.
На второй день нашей стоянки явился старик — украинец, седобородый, но бодрый и веселый, какими описывал Гоголь, запорожцев. Он был у нас уже накануне и нашел в команде земляка. Тогда старик не смог наговориться вдосталь о родных местах из-за того, что его земляку, матросу, пришлось заступать на вахту. Сегодня старик привел с собой маленького внука и притащил огромную корзину ароматных, еще теплых пирожков. Второй помощник, «регулировавший движение» с шлюпок на борт, не хотел пускать их.
— Та пусти, сынку! — взмолился старик. — Це ж старуха для земляка напикла. Ось и внука послала: нехай подывыться на наших!..
Ну, разве откажешь такому?
Никто из нас не знал никого из этих людей. А они знали о нас только то, что мы — русские, что мы прибыли из советской России, что привез нас советский корабль.
И мы испытали чувство великой гордости и радости за нашу страну, которая служит знаменем мира, счастья и свободы для миллионов людей во всех уголках земли…
