Пуран Бхагат поел и поблагодарил дарителя. Он подумывает остаться здесь.
— Этого ответа достаточно,— сказал жрец. — Пусть саньяси ставит чашу снаружи, в углубление между двумя искривлёнными корнями, и он каждый день будет находить там пищу; деревня почитает за честь, что такой человек,— тут жрец робко взглянул в лицо Бхагату, — решил поселиться в их краях.
Этог день был последним днём странствий Пуран Бхагата. Он пришёл туда, куда ему было предначертано прийти, в царство безмолвия и простора. Время остановилось, и, сидя у входа в святилище, он не мог сказать, жив он или мёртв, что он такое — человек, повелитель себя самого, или часть гор, облаков, косых дождей и солнечного света. Он тихо повторял про себя божье имя тысячи тысяч раз, пока, с каждым следующим разом, ему не начинало казаться, что он постепенно покидает своё тело и воспаряет вверх, к вратам некоего чудесного откровения, но в тот самый миг, как врата приоткрывались, он с горестью ощущал, что плоть сильна, и он вновь заперт в бренной оболочке Пуран Бхагата.
Каждое утро полная чаша для подаяния бесшумно ставилась у храма в развилке между корнями. Иногда её приносил жрец, иногда по тропинке с трудом поднимался купец из Ладака, поселившийся в деревне и хотевший заслужить доброе имя, но чаще всего с едой приходила женщина, приготовившая её накануне, и шептала еле слышно:
— Замолви за меня словечко перед богами, Бхагат. Заступись за такую, жену такого-то.
Изредка почётную миссию доверяли какому-нибудь смельчаку из детей, и Пуран Бхагат слышал, как он ставил чашу и бежал со всех ног обратно, но сам Пуран Бхагат ни разу не спускался в деревню. Она лежала, как карта, у его ног. Он видел вечерние сборища на круглых токах — только и было ровных площадок в деревне,— видел удивительную, несказанную зелень молодых рисовых ростков, фиолетовую просинь маиса, бело-розовые пятна гречихи и, в положенное время, пурпурное цветение амаранта, крохотные чечевицеобразные семена которого — ни бобы, ни злаки — идут на приготовление пищи, которую правоверные индийцы могут есть во время постов
Когда лето сменялось осенью, крыши домов превращались в квадратики чистого золота, потому что жители деревни сушили на них початки маиса. Высадка роев в ульи и сбор урожая, сев риса и молотьба проходили перед глазами Пуран Бхагата там, внизу, на неровных клочках полей, словно вышитых цветным шёлком, и он размышлял обо всём, что видел и спрашивал себя, в чём конечный смысл этого всего.
Даже в густонаселённых районах Индии стоит человеку просидеть целый день неподвижно, и мимо него, словно мимо камня, пробегут бессловесные твари, а в этих пустынных краях зверьё, хорошо знавшее храм Кали, очень скоро пришло посмотреть, кто вторгся в их владения. Первыми, естественно, появились лангуры, крупные гималайские белобородые обезьяны, потому что они необычайно любопытны, и когда они перевернули чашку для еды и покатили её по полу, и попробовали на зуб посох с медным набалдашником, и скорчили рожи антилопьей шкуре, они решили, что неподвижное человеческое существо не опасно для них. Вечером они соскакивали с сосен и протягивали ладони, выпрашивая еду, а затем, грациозным прыжком, снова взлетали на ветви. Им нравилось тепло очага, и они так тесно обступали его, что Пуран Бхагату приходилось расталкивать их, чтобы подбросить дрова, а утром он частенько обнаруживал у себя под одеялом пушистую обезьяну. Днём та или другая из стаи сидела рядом с ним с невыразимо мудрым и грустным видом и, «жалуясь» на что-то вполголоса, глядела на покрытые снегом вершины
За обезьянами пришёл барасингх — большой олень, похожий на европейского благородного оленя, только более мощный. Он хотел почесать бархатистые рога о холодный камень статуи Кали и топнул копытом, увидев в святилище человека. Но Пуран Бхагат не шевельнулся, и вот, шаг за шагом, олень медленно подошёл и понюхал его плечо. Пуран Бхагат провёл прохладной ладонью по горевшим рогам, и прикосновение успокоило раздражённое животное, оно наклонило голову, и Пуран Бхагат осторожно соскрёб с кончиков рогов мягкую кожу. Позднее олень привёл олениху и оленёнка — кроткие создания, которые сразу принялись жевать одеяло саньяси, но чаще всего он приходил ночью один, чтобы получить лесных орехов, и глаза его в мерцании огня светились зелёным светом. Последней появилась кабарга, самая робкая и чуть ли не самая маленькая из оленьков, её большие кроличьи уши были сторожко подняты вверх; даже этой пятнистой бесшумной мушк-нахби понадобилось узнать, что означает огонь в храме, и, появляясь и исчезая в неясном свете очага, ткнуться горбатым, как у лося, носом в колени Пуран Бхагата. Пуран Бхагат называл их всех «братья», и на его тихое «Бхаи! Бхаи!» они выходили днём из лесу, если их слуха достигал его призыв. Сона, чёрный гималайский медведь, угрюмый и подозрительный, с V-образной белой отметиной на груди, не раз топал мимо храма, и, поскольку Бхагат не выказывал страха, Сона не выказывал злобы; не спуская с него глаз, медведь подходил поближе и просил свою долю ласки и хлеба или диких ягод. Часто на рассвете, когда Бхагат забирался на самую седловину перевала, чтобы полюбоваться, как розовая заря шествует по снежным вершинам, он слышал за спиной мягкую поступь и ворчание Соны; тот с любопытством засовывал переднюю лапу под упавшие стволы и вытаскивал её оттуда с нетерпеливым рыком. Бывало и так, что шаги Бхагата будили свернувшегося клубком медведя, и огромный зверь вставал во весь рост, готовый к драке, но тут узнавал голос своего лучшего друга.
Считается, что отшельники-саньяси, живущие вдали от больших городов, могут творить чудеса с бессловесными тварями, но всё чудо заключается в том, что они долго сидят неподвижно, не делают резких движений и не смотрят, во всяком случае в первое время, прямо на своего четвероногого гостя. Жители деревни видели силуэты оленей, кравшихся тенями по тёмному лесу позади храма, видели минола, гималайского фазана, сверкающего многоцветным нарядом перед статуей Кали, и лангуров, которые, сидя на корточках внутри храма, играли ореховой скорлупой. Кое-кто из детей слышал также, как за обломками скал «распевал» на манер всех медведей Сона, и за Бхагатом твёрдо укрепилась слава чудотворца.
Однако сам он не думал ни о каких чудесах. Он верил в то, что все сущее — едино, одно огромное Чудо, а когда человек понимает это, он понимает, чего ему желать. Для Бхагата было неоспоримо, что в мире нет ни великого, ни ничтожного, день и ночь он стремился найти свой путь к средоточию всего сущего, обратно туда, откуда появилась его душа.
