Как-то раз, возвращаясь из леса со съемок, мы с Чарльзом повстречались со знакомым стариком. Он чаще других заходил к нам на судно.
— Селамат сианг,— приветствовал я его,— мир вам. Вы поймали для нас животных?
Старик покачал головой и улыбнулся.
— Смотрите-ка,— сказал я и вынул из кармана свою лесную находку, похожую на округлый кусочек полированного мрамора в оранжевую и черную полоску, который вдруг развернулся и превратился в необыкновенно хорошенькую многоножку. Она засеменила всеми своими бесчисленными ножками по моей ладони, настороженно поводя черными шишковатыми усиками.
— Нам нужно много разных животных — больших и маленьких. Если вы принесете мне такую,— я показал на многоножку,— я дам вам одну плитку табака.
Старик вытаращил глаза. Что и говорить, обещанное вознаграждение явно превосходило ценность добычи, но я хотел подтвердить серьезность наших намерений и был доволен, увидев, какое впечатление на старика произвела наша щедрость.
— Если нам повезет,— сказал я Чарльзу,— он может стать первым членом нашей команды звероловов.
Утром меня разбудил Сабран.
— Тут один человек пришел, много-много зверей
принес,— сообщил он.
Я вылетел из койки и ринулся на палубу. Там стоял наш старик. В руках у него был большой тыквенный сосуд, который он прижимал к себе как нечто бесценное. — Что? — спросил я, сгорая от нетерпения.
Вместо ответа он осторожно вытряхнул содержимое сосуда на палубу. По грубому подсчету, там оказалось две или три сотни мелких коричневых кивсяков [4], почти таких же я мог накопать в своем лондонском саду. Несмотря на разочарование, я не удержался от смеха.
— Отлично,— сказал я,— вы славно потрудились. За этих зверей я даю пять плиток табака. Но не больше.
Было ясно, что перед глазами старика померкло видение баснословного богатства, но он только пожал плечами. Я расплатился с ним, а затем с показной бережностью собрал всех кивсяков и положил их обратно в тыкву. Вечером я отнес их в лес, подальше от деревни, и выпустил там всех до единого.
Пять плиток табака оказались не напрасной жертвой. По деревне разнеслась весть о том, что награды и вправду раздают, и через несколько дней даяки стали приносить нам животных. Мы щедро расплачивались за каждое, и искорки любопытства постепенно разгорались в пламя энтузиазма. В скором времени у нас уже собралась весьма обширная коллекция: мелкие зеленые ящерицы, белки, циветты, хохлатые куропатки, кустарниковые курицы и висячие попугаи — пожалуй, самые очаровательные из всех. Эти короткохвостые маленькие попугайчики изумительно раскрашены: яркая изумрудная спинка, алая грудка и такое же надхвостье, на плечах — оранжевые пятна, а на лбу — миниатюрные синие звездочки.
По-малайски эти попугаи называются «бурунг-калонг» — птицы-летучие мыши, потому что они обладают уникальной способностью отдыхать, повиснув на ветках вниз головой.
Для нас наступила напряженная пора: надо было мастерить клетки и ухаживать за животными. Коллекция росла, и, в конце концов, пришлось превратить правую сторону носовой части «Крувинга» в зверинец, поставив клетки одну на другую до самого тента. Животные все прибавлялись и прибавлялись. Самые большие хлопоты нам доставило наше последнее приобретение. Как-то ранним утром на берегу появился даяк с тростниковой корзинкой в руке.
— Туан,— позвал он,— тут беруанг. Хочешь?
Я пригласил его на борт, и он вручил мне корзинку. Я заглянул внутрь и осторожно извлек черный пушистый комочек. Это был крошечный медвежонок.
— Я нашел в лесу,— объяснил охотник.— Мамки нет.
Малышу была едва неделя от роду: у него еще не раскрылись глаза. Он лежал, болтая в воздухе непропорционально крупными ступнями с розовыми подошвами, и жалобно скулил. Чарльз побежал на корму и приготовил бутылочку разбавленной сгущенки, а я тем временем одаривал добытчика брикетиками соли. Хотя пасть у медвежонка оказалась порядочных для такой крошки размеров, он почему-то не мог высосать из бутылочки ни капли. Мы уговаривали его поесть, расширяли дырочку в резиновой соске, но, как ни бились, ничего не достигли, только измазали ему грудку сладким молоком. Теперь медвежонок уже яростно верещал от голода. В отчаянии мы отставили бутылочку и попытались накормить его через пипетку. Я держал малыша за голову, а Чарльз совал ему пипетку меж беззубых десен и впрыскивал молоко в глотку. Мишка стал глотать, но тут у него началась такая икота, что он затрясся всем телом. Мы гладили его и терли розовый круглый животик. Постепенно он успокоился, и процедура кормления возобновилась. За час мы смогли влить в него десять граммов молока, после чего, вконец измучившись, он заснул.
Спустя часа полтора он опять стал подревывать, требуя еды, но на этот раз кормежка прошла с меньшими трудностями. Через два дня он впервые пососал из бутылочки, и мы почувствовали, что имеем шанс поставить его на ноги.
Мы задержались в деревне дольше, чем предполагали, а когда все же собрались уезжать, даяки высыпали на берег помахать нам на прощание. Мы отчалили с чувством сожаления и поплыли вниз, увозя свой зверинец.
Бенджамин, как мы нарекли медвежонка, оказался существом очень прожорливым и требовал пищи каждые три часа, невзирая на время суток. Если мы задерживались, он приходил в такую ярость, что дрожь била его с головы до ног, а голый носик багровел от гнева. Кормление этого младенца требовало от нас изрядной выдержки, так как у него отросли длинные и острые когти, а медвежонок не желал сосать до тех пор, пока не вцеплялся ими в руки своего кормильца.
Бенджамина вряд ли можно было назвать очаровательным созданием. Голова слишком большая, ноги кривые, черная шерстка короткая и жесткая. Вся кожа у него была в язвочках, и в каждой пряталась белая извивающаяся личинка. Накормив медвежонка, мы принимались чистить и дезинфицировать эти крошечные ранки.
Прошло несколько дней, пока Бенджамин начал ходить, и с этого времени характер у него явно стал меняться к лучшему. Он, покачиваясь, расхаживал мелкими шажками, обнюхивал все, что попадалось на пути, ворчал себе под нос, но уже не был таким нетерпеливым и требовательным, как раньше. Теперь он стал довольно милым ребенком, и мы с Чарльзом сильно к нему привязались. Когда мы, наконец, оказались в Лондоне, Бенджамин еще пил только из бутылочки, и Чарльз решил подержать его немного у себя в квартире.
К этому времени Бенджамин стал уже в четыре раза больше, чем в момент нашего знакомства, и у него появились крупные белые зубы. Обычно он пребывал в мирном настроении и вел себя прилично, но если кто-нибудь мешал его забавам, Бенджамин, как и прежде, впадал в ярость и, злобно рыча, крушил все вокруг. Он рвал линолеум, грыз ковры и царапал мебель, но, несмотря на все это, Чарльз держал Бенджамина у себя, пока тот не научился лакать молоко из блюдца и окончательно не отвык от бутылочки. Только после этого наш медвежонок отправился в зоопарк.
