Все разрушала весна.
Весной возвращалась болезнь, а я уходил в плаванье.
Вот Нина уже больна, мечется в постели, у нее жар, бред… Я надеваю ее тепло, глаза у нее блестят, она тихая и покорная, как ребенок. Мы садимся в трамвай номер 5 возле старинного с башенками железнодорожного вокзала. Трамвай поворачивает на Светланскую и вверх по ней с ее купеческими особняками, что изумительно вписываются в панораму бухты Золотой Рог, когда среди домов возникает труба парохода, а потом видишь, как он скользит громоздкой тушей за спинами гуляющих в сквере, как бы подкрадываясь из засады, словно коварный зверь… Нина - это не бред, не любовь, это моя тоска, в Нине ее обличье. Я встретил Нину, когда меня покинула Герцогиня, и если труд писателя - исследование одиночества, то с ней я еще имею какой-то шанс…
Так зачем мне все портить с Леной?
Однако случилось неожиданное, в рамках нашей семьи: за сутки до Читы Лена заболела. Всем стало ясно, отчего она занемогла. Лена чересчур переиграла с парнями и сейчас за это расплачивалась. Я видел, что она не притворяется, и понимал: завтра Чита, там муж и больной ребенок, живут в тайге. А если от егеря мало проку? Неужто мне придется отдуваться за всех?… Офицер ушел в видеосалон на эротическую новинку. Библиотекарша не ушла. Занята своими вещами. Проводник сволочь, сам к Лене лез. Такого не уговоришь и за деньги. Можно договориться с другим. Как Лену поднять, вести? Все раскроется… Да с ней не повозишься по скорому! Какая она сейчас, после всех приставаний? Может, полежит и успокоится?… Лена как разгадала мои мысли: «Борис Михайлович, вы стесняетесь Елизаветы Константиновны?» - «Отчего же? Я не против группового секса». - «Какого секса?» - «Да я шучу». - «Вы шутите?» - лепетала Лена.
Библиотекарша как и не слышала нас.
Плюнув на все, я соорудил занавеску из простыней, снял Лену с полки и уложил на офицерскую постель. На Лене было столько одежек, что я чуть палец не вывихнул, расстегивая пуговицы и пуговки. Вроде бы я знал ее фигуру, а все ж боялся: а вдруг удивит так, как Таня? У той грудь, прелестно вздутая в разрезе платья, как снял лифчик, обвалилась и повисла чуть ли не у пояса. А зад Тани, мило вилявший, оказался плоским и шероховатым, как наждачная бумага…
Настраивался на худшее, чтоб приятно обмануться. Вообще красота, сама по себе, - далеко не все в постели. Нужен дефект, несоразмерность, чтоб себя надолго разжечь. Ко мне постучалось однажды настоящее чудовище. В Пинске, мы снимали фильм, я жил в гостинице. Вдруг постучал кто-то поздно ночью. Женщина, дежурный диспетчер по лифтам. Все лифты остановила в Пинске и пришла. Короткая, как обрубленная наполовину, похожая на пингвина. Осмотрел, заинтересовался: а что, если переспать с пингвином?…
Вот Лена голая, ничего на ней не оставил, чтоб скользило или мешало нарочно, или выглядывало из прозрачности… Жалко денег купить кружевное белье? Вовсе не донская казачка! Почти желтая бурятка, отливающая синевой глаз. Фигурка без изъянов, но в разных деталях, какие я отыскивал, увлекаясь. Лежала влажная, пахнущая пряно, со следами въевшихся резинок на бедрах и протертостями в паху, вся попка в синяках. Подогнул ее трясущиеся, покрывшиеся пупырышками колени, и увидел дивно заросшую промежность. Да, это была сука, и у нее шла течка, и она пропела: «Толстенький, я такой хотела», - и понеслись.
Быть может, я перегнул палку, оценивая состояние Лены, как угрожающее? Но эта ее страдальческая улыбка, - где она в ней? Пошло проникновение, внедрение, и тут она, бестолковая, начала все портить: «Мне нравится, что ты смотришь… Мой Валерка тоже так». - «Мы ведь и без водки пьяные, да?» - Пошла эта семейная риторика. Я сунул ей палец в задницу, никак не мог пропихнуть. Она засмеялась: «Тут я непробованная!» - и от смеха мой член трясся в ней. Меня разбирала злость: куда я залез? Всего-то раскрыл промежность, а она дошла до семейной стадии - и ни с места. Палец я пропихнул, нащупал свой член. Начал ее корежить, сводить к одному. Должна же она обернуться, идти ко мне, а не ждать, что я ее отыщу. Не строй из себя сестрицу Аленушку! Что ты от меня хочешь взять? Ничего я тебе не дам по такой дешевке!… Тут она притихла и начала созревать. Она начала соображать и подставлять себя в унисон. Пошел замысел, она меня зажгла всем: слюной, грязью из-под ногтей, протертостями, этой густой волосатостью, свободно распахнувшейся и заскользившей… Я дал ей отдохнуть, растревожил ее, как мог, бродя у больших губ, - и, насколько мог, внедрился! Она хорошо подставилась, я куда-то прорвался, завис. Это было облако, на котором сидела Нина, когда ее просквозили, а Лена уснула, глаза ее слиплись, и такую вот, сонную, вялую, бормочущую непристойности, и подвел к пределу, пока она не сникла. Был на нее зол, как черт: я в нее кончил, пусть родит здорового ребенка! - обошел и расправился: если попала в руки матроса, то держись! - и отшвырнул. Она лежала на боку, порозовев, уткнувшись носом мне под мышку. Я рассматривал свой член: побывал в молоденькой женщине, а как-то одряхлел, сморщился…
Только сейчас вспомнил про Надежду, то есть Лизавету Константиновну. Оказалось, что она сидела, ждала меня, она сказала, волнуясь: «Борис, хотите я вас удивлю?» Вот почему она осталась здесь! Сидела, переживая, оглохнув и ослепнув от того, что ей открылось… В каком рассказе? Конечно же - в «Москальво»… «Так вас удивить или нет?» - «Не надо, я вас узнал». - «А статью мою вы читали в «Литературной России»?» - «Статейку эту, под рубрикой «Читатель сердится»? Она ваша?» - «Да, я написала». - «Прискорбно рад за вас…» - «Меня убедили написать. Вы возмутили своим порочным рассказом весь поселок Москальво». - «Поселок возмутился и забыл, - сказал я, доставая сигарету. - А рассказ, где я тебя воспел, остался. И учти: рано или поздно он пробьет Европу!» - «Почему только Европу? Если ты такой гений…» - «Европа» - для рифмы. Забыла, как меня искусали комары? Я весь рейс чесался от них…» - «А ну тебя к черту! Ты обещал меня увезти в Москву, а я без тебя доехала…» - и разгневанная, гордая, она вышла, чтоб поменять купе.
Бедная Лиза!
Я был в каком-то отчаянье… Черт возьми! Разве я не взял для рассказа у юной Лизы лучшие мгновения любви? А она столько искала меня в памяти, пока не сошелся у нее с книгой, а книга с воспоминанием! Да, я не стал ни известным, ни знаменитым. Книги мои вышли, но это можно объяснить случайными везениями. Но - почему, почему? Или кто-то писал, кроме меня, о настоящих зверобойных шхунах в русской литературе? Или кто-то в мире писал о том, что я в «Полынье»? Почему же тогда никто меня не знает и не будет знать? И я еду опять куда-то рыбу ловить… Мне хотелось остаться одному в поезде, и чтоб этот поезд куда-то меня привез. Я выйду из поезда и очнусь от странного сна, в который себя погрузил. Если б так умереть - как куда-то приехать! Может, в этом и есть смысл того, что я еду к Нине? Мы очнемся в смерти - и что-то будет! Или - нет?…
