Во времена моего детства пол всегда был чисто выметен и застелен дорожками, сиденья блестели, перед иконой богоматери с младенцем горели две негасимые лампады, а внизу стояла ваза со свежими цветами. Теперь же все было пропитано запахом тлена, а цветов и лампад не было и в помине. Помню однажды, возвращаясь поздно вечером из очередной экспедиции за животными, я обнаружил в часовне случайно незапертую дверь. Положив сачок для ловли бабочек и садок для насекомых, я подошел, чтобы закрыть дверь, и остановился, привлеченный неожиданной картиной. Был разгар сезона светлячков. Обычно в часовне была освещена только икона — светло-желтым светом горящих лампадок. Сейчас же внутренность храма была расцвечена десятками живых бело-зеленых фонариков — влетевших в открытые двери светлячков. Они ползали по стульям и стенам, передвигаясь с одного места на другое, словно мерцающие звездочки. Несколько насекомых опустилось на икону, превратившись в сияющую оправу из драгоценных камней. Околдованный дивным и необычным зрелищем, я простоял так очень долго, но потом, боясь, что светлячки погибнут в закрытой часовне, потратил битых полчаса на то, чтобы отловить их сачком и выдворить на улицу. Завершив изгнание светлячков, я подумал о том, что богоматери, должно быть, было жаль расставаться со столь изысканным украшением.
Вернувшись из часовни, мы увидели Джонатана, который с виноватым видом держал в руке кусочек оконного стекла.
— Взгляните, — сказал он, показывая нам кусок стекла. — Я пытался заглянуть в окно с заднего фасада, а оно выпало прямо на меня. Если просунуть в дыру руку, можно открыть окно и проникнуть внутрь.
Я вздохнул.
— Не знаю точно, какое наказание предусмотрено греческим уголовным кодексом за попытку влезть в чужой дом, но, думаю, никак не меньше нескольких лет, а греческие тюрьмы, уверяю тебя, не слишком комфортабельны.
— Мне кажется, если мы потом вставим стекло на место, — сказала Ли, — никто ничего не узнает.
— А что, если хозяин прибудет в тот момент, когда мы проникнем внутрь?
— возразил я.
— Чему быть, того не миновать, — ответил Джонатан. — По крайней мере успеем снять сцены на веранде.
Итак, мы вошли в дом. Наше настойчивое стремление попасть внутрь объяснялось двумя вескими причинами. Во-первых, Джонатан хотел заснять меня и Ли, выглядывающими из всех окон на всех этажах и выходящими из всех дверей, а во-вторых, для проведения вечерних и ночных съемок нам необходимо было подключиться к электрической сети. На все это ушла масса времени, и так как было уже поздно, мы сложили оборудование, заперли дом и, аккуратно вставив на место стекло, отправились ночевать в «Корфу-Палас».
Черепахи по-прежнему жили в ванной.
Следующее утро у нас выдалось свободным, так как Паула и Джонатан отправились на таможню вызволять из-под ареста гусениц. Чтобы у читателя не возникло недоумения, спешу пояснить суть дела. Съемки на Корфу пришлись на такое время, когда гусеницы уже давно превратились в бабочек (по крайней мере, те их виды, которые мы собирались снимать). Поэтому мы были вынуждены импортировать гусениц из Англии со специальной фермы, на которой их разводят. Представьте себе реакцию таможенников, когда, настояв на вскрытии показавшегося им подозрительным ящика, они обнаружили гусениц перламутровки, капустницы и парусника, с невозмутимым видом облепивших свои любимые растения и преспокойно их поедающих! Зрелище, даже для привычных ко всяким неожиданностям жителей Корфу, из ряда вон выходящее. Попытки Энн объяснить, что все эти виды гусениц обитают на острове, не встретили со стороны таможенных властей никакого сочувствия. Зачем, спрашивали они, если эти гусеницы водятся на Корфу, следовало входить в такие расходы, ввозя их из Англии? Объяснять все тонкости съемок фильмов о животных сотрудникам греческой таможни было бесполезно. Далее дело приняло совсем неожиданный оборот. В таможенниках вдруг взыграла национальная гордость. Почему, если такие же точно гусеницы в изобилии водятся на Корфу, мы не используем их, вопрошали они. Может быть, считаем их хуже английских? Греция всегда славилась своими гусеницами — они отвечают лучшим мировым образцам. Так зачем ввозить английских гусениц (весьма сомнительных достоинств), к тому же, быть может, больных какой-нибудь нехорошей болезнью, которая вызовет мор среди местных гусениц? К полудню, после горячих дебатов выведенные из себя Джонатан, Энн и Паула вынуждены были в письменном виде подтвердить, что все до единой гусеницы были лично осмотрены Королевской коллегией хирургов, Королевской коллегией ветеринарных хирургов, министерством сельского хозяйства и Лондонским зоологическим обществом. Были также даны письменные гарантии о выплате крупных страховых сумм греческому правительству в случае гибели хотя бы одной (бесспорно, лучшего качества) корфиотской гусеницы в результате общения с английскими. С нас взяли торжественное обещание, что английские гусеницы не будут вступать ни в какие сношения с корфиотскими (дабы не распространять на них своего дурного влияния) и сразу же по окончании съемок будут все до единой моментально выдворены за пределы Корфу и отправлены обратно в Англию, где им и надлежит вне всякого сомнения, превратиться впоследствии во второсортных бабочек. Когда все формальности были утрясены, вконец измочаленная тяжкой борьбой троица победно возвратилась в отель с коробкой британских гусениц.
В полдень мы снова отправились на виллу. Благодаря вмешательству каких-то таинственных сил вновь случайно выпало оконное стекло, мы открыли дом и начали съемки. Гусеницы, как, впрочем, и большинство животных, партнеры довольно никудышные. Они либо застывают, словно музейные экспонаты, на одном месте, либо начинают так оголтело скакать по растению, что камера не успевает их заснять. Покончив с гусеницами, мы переключились на других насекомых, которых Энн, Ли и я усердно собирали в течение нескольких дней: жуков-скакунов, скарабеев, цикад и прочих. Все они были аккуратно рассажены по банкам и спичечным коробкам. Во времена моего детства, когда мы жили на Корфу, у меня не было таких прекрасных приспособлений для ловли животных, какими пользуются современные натуралисты, но, как говорится, нужда заставит, и потому изобретательность моя была поистине безгранична. В нашем доме не пропадало ни одной банки или склянки; картонные коробки, равно как и жестянки, ценились на вес золота. Но лучше всего были спичечные коробки — легкие и компактные, они были удобным вместилищем для моих живых трофеев. В моем распоряжении одновременно находилось несколько сотен таких коробков; я брал их с собой в походы и возвращался с полным уловом, напоминая бродячий мини-зверинец. Правда, иногда случались и всякого рода казусы. Я хорошо помню тот день, когда случайно оставил один из своих коробков на камине и мой старший брат (мягко говоря, не разделявший моих увлечений животными) открыл его, чтобы прикурить, и в этот момент ему на руку выползла обвешанная детенышами скорпиониха. Думаю, излишне описывать, что за этим последовало. Возвращаясь к спичечным коробкам, замечу: мне было приятно, что мое изобретение не утеряло своей актуальности и по сей день, оказав нам помощь при съемках фильма. Что же касается обитателей спичечных коробков, то они проявляли удивительную непонятливость — то падали с цветов, на которые их сажали, то, не сказав ни слова, расправляли крылышки и улетали. Наконец день начал гаснуть, что (правда, с большой неохотой) пришлось признать даже нашему режиссеру; тогда мы, забрав с собой наших второсортных гусениц, возвратились в город.
