- Не надо было ничего ей объяснять, пап, - сказал Олег поспокойнее и добавил миролюбиво: - Она старая, пап. Я ей давал срок изменить себя кардинально. Она же не вняла моим словам. Закрыл бы дверь и не разговаривал.
- Я не умею так.
- Кто ж тогда виноват? - Олег засмеялся. - Сам себя наказал.
- Было за что, оказывается. Ты ей сказал, что я плохой отец. А после разговора она сказала, что переменила обо мне мнение.
Олег сразу сбавил тон, съехал от моих слов, растерялся и стоял, как ребенок, когда один мой взгляд вызывал в нем остолбенение. Мне самому стало неловко, что он вынудил меня на огласку.
- Я ведь не сержусь. Можешь думать обо мне, что угодно. Только зачем посвящать в это женщину, с которой спишь?
- Пап…
- Все забыто. Больше она не явится.
Было досадно, что я излил на него свое настроение после Ани. Мы с ним и так встречались дома, как в учреждении: он вышел, я вошел. Оставаясь вдвоем, почти не общались целыми неделями. Вовсе не из-за ссоры, такой был стиль. Сталкиваясь на телевидении, кивали, проходя. Там сталкивался с ним, как со своим отражением в зеркале. Правда, это сходство ускользало от многих. Будучи «вась-вась» с начальниками, мог бы ему помочь. Но у нас был молчаливый уговор насчет этого: зачем ему раскрывать свое инкогнито? Да и неизвестно: помог бы ему или - наоборот… Дай ему Бог! Достаточно и того, что, вступая в короткий контакт, переходя порой от молчания к резкой откровенности, мы что-то выясняли и устанавливали некое статус-кво. Убеждался, что сын лоялен ко мне, добр и видит меня насквозь. Сегодняшний разговор не характерен, я его расстроил. Но он ведь знал, что я им доволен… Наконец-то он дал отставку этой видавшей виды женщине-девице, объехавшей полсвета, побывавшей даже в Париже с миссией «челнока»! Замужняя, имеющая ребенка, она почти два года пролежала в комнате Олега. Порой лежала еле живая после посещения матери и сына. Там, подгадав ее появление, возникал тоже пропадавший муж и давал ей прикурить. Это сейчас она для Олега «старая» и «я давал ей срок”, а еще недавно стоял перед ней по стойке «смирно». А когда ей приспичивало в туалет, отрезал дверями от всех нас свою писающую императрицу. Я-то и видел ее один раз до сегодняшней ночи… Ну, а насчет того, что Олег ей про меня сказал, то он мог и не извиняться. Я знал прекрасно, что не такой уж плохой для него отец. Теперь я мог сказать, отделив от себя Аню, что никогда не изменю своего отношения к Олегу. Не зовя его с собой, принимая, какой он есть, я ни на йоту не убавлю того света в душе, что медленно, с таким трудом к нему разжег.
Долго не мог объяснить своего отношения к сыну. Родился он, когда я был в море. Не сразу почувствовал себя в роли отца. Все это причины, но я помню, как увидев его в кроватке, с соской, светленького, как не моего, я испытал удовольствие, что у меня такой ребенок. В нем не установились окончательно черты, гены были в колебании: на чью сторону перейти? Вот когда увидел, что Олег перешел на мою сторону, я был разочарован. Да, я не хотел, чтоб сын был на меня похож! Сам я, вовсе не жид, умел изменяться. Меня и евреем захватишь разве что врасплох: во сне или как тогда, в ряснянском клубе, - на «Брызгах шампанского». Мысленно ставя сына в обстоятельства Рясны, я закипал от собственного бессилия. Разумеется, защищал его, если возникали инциденты. Но они возникали редко и по иному поводу. Суть разочарования, что я пережил, была во мне самом. Мне не удалось преобразиться, стать неузнаваемым в другом народе. Мое вернули обратно.
В Быхове, через много лет, просматривая от скуки семейный альбом, я надолго застрял на любительской фотокарточке, по-иному ее восприняв: Наталья, еще молодая, держит на руках Олежку, толстощекого, похожего на меня. Мне защемила душу Наталья, ее страстное блекнущее лицо. Внезапно стало жалко ее, родившую ребенка, так отличавшегося от детей, бегавших в саду Нины Григорьевны. Мог бы иметь Олежку от любой еврейки, и он бегал бы среди похожих на него детей. С Натальей же, как мне показалось, вышло нечто необязательное. Я пережил смятение чувств… Мне было жалко загубленной красоты Натальи, не отлившейся в ее детях, и я жалел самого себя, раз меня навестили такие мысли… Может быть, все заключалось не только в несовместимости исконно различающихся рас, а еще в мотиве, в побуждении слить любовью то, что познавалось в розни или примирительном разделении? Наталья как будто выразила эту мысль яснее, чем кто-нибудь. Ни в чем не податливый Нине Григорьевне, любившей своих внуков, я готов был повиниться перед ней, что заставил их любить. Посмотрит Нина Григорьевна, словно скажет словами: «Ты Наташу погубил!» - хотя та ходит спокойная и здоровая, - и мне захочется послать всех подальше… Лучше б у меня была теща-еврейка! Ясно, что я бы с ней враждовал. Но хоть бы не переживал, что она держит на руках похожего на меня ребенка… Да что там! Будь у меня ребенок от Нины, мне б и в голову не пришло себя винить. Полутаджичка, повторное кровосмесительство, где там отыщешь концы? Там бы мой ребенок и не бросался в глаза. А если он уже есть у полубурятки Лены, то мне все равно, чье он носит имя.
С Натальей полная потеря реальности…
Из-за чего сейчас приходится страдать? Думал, что Аня моя, а, оказывается, нет. А мог потерять сразу обоих, Аню и Олега, разрывался бы между ними. Потерю Олега мне заглушало чувство вины перед ним. Если и был кто-то в семье, перед которым я в вечном долгу, - так это мой сын Олег.
Счастливые для нас с Натальей годы, прожитые на Сельхозпоселке, были нерадостные для Олега. Три года он кричал от боли в ушах, мешал мне писать рассказы. Я мог поднять на него руку, он боялся меня страшно. Мог, выпивая с приятелями, сказать, когда он появлялся: «Вот мой неудачный сын!» - и Олежка, проговорив: «Здравствуйте», - исчезал в своей комнате. С небольших его лет, как мы перебрались в свою квартиру, у Олега была личная комната. Там он вызревал сам по себе: склеивал картонные самолеты, подлодки по журналу «Малый моделяж», что выписывали из Польши. Паял, точил, вырезал - руки были не мои. Он чувствовал хорошие книги… Сколько я ему, маленькому, напридумывал сказок, так и ни одной не записав! Потом Олег искал эти сказки в книжках, что я ему привозил, не догадываясь, что сказки я сочинил. Но часто и необъяснимо сын выпадал из саморазвития. Вот тут я распалялся на него. Все время он, казалось, обещал кем-то стать, а как только я в него собирался поверить, он меня обманывал… Лучше б на себя самого посмотрел, пускавшего на ветер целые десятилетия!…
Было время, когда в его отшельническую жизнь ворвалась Лолита. Так я называю задним числом, тогда не читавший Владимира Набокова, девочку лет 8-9. Жила в соседней квартире, ее снимала чета военных. Вели себя неслышно, оба высочайшего роста: бесконечная голубая шинель и такая же длиннейшая меховая шуба, на которую потребовалась, наверное, целая звероферма. Лолита же подрастала, как все… Слышу нетерпеливые удары ее кулачков в дверь, она еще не дотягивалась до звонка. Вскакивала, розовая, раскрасневшаяся, сбрасывала с себя шубку, шарф, шапочку с помпончиками, бросала мне, как лакею, и, топая полными ножками, уносилась к Олегу, чтоб скорей передать, что выведала или подсмотрела у взрослых. Олег был нелюбопытен, сосредоточен на моделях, на приключениях доктора Айболита в чудесной стране Лимпопо… Чем могла Лолита удивить Олега? Войдя раз к ним, я застал Лолиту, завязывавшую Олегу порванную резинку на колготках. Сын носил такие же девчоночьи, как она. Лолита, должно быть, изучала Олежку, как я Ирму в Рясне, а он, простофиля, доверялся ей. Я переживал - не Олег! - когда Лолита внезапно, без объяснений перестала его замечать. А потом они съехали с квартиры, так как вернулись хозяева из-за границы.
