Ребята загнали орущих, недовольных телят в сарай. Молча направились к дому. В сапогах хлюпало, с рукавов капало. У крыльца Витя уперся руками в стену, вытянулся.
— Ну-ка, отожми с меня малость, — попросил Мишу.
Миша Калач долго пыхтел за его спиной, а затем отступился и сказал виновато:
— Не могу. Руки ровно не мои…
Они ввалились в жарко натопленную избушку с холодом, с сыростью, и все легли на полу.
— А ужинать? — спросила Нина, снимая с печки ведро с кашей.
Молчали ребята.
— А ужинать кто будет, я спрашиваю? — повторила Нина.
Спали ребята…
А утром повторилось все сначала: кружка теплого чаю, сухарик на закуску — и друг за другом в двери, гуськом, на луг, добывать корм телятам.
Не сдавался «Белый шаман», добавлял снегу. От вчерашнего зеленого островка не осталось и следа. И ребята снова принялись за «снежки». Опять расчищали «проталину», опять за ними ходили телята и опять громко ревели, требуя больше травы.
Так прошло трое суток. Снег не таял. Его навалило выше колен, и катать комья становилось все труднее. Да и работники уже не те — утомились, изрезали о наст руки. Вспухшие израненные пальцы не держали вечером ложку.
Вот уже второе утро ребята не могли сами проснуться вовремя, а Василий Терентьевич почему-то не будил их, один угонял телят на луг. Жалел, что ли? Или не мог добудиться? И сегодня проспали бы все неизвестно до какой поры, да хорошо — Нине бабочка приснилась…
Отдыхают ребята после адова дня. Сегодня они совсем мало расчистили луг. А телята орут, бунтуют. От сарая доносится топот, треск — это животные крушат дощатые перегородки.
Василий Терентьевич несколько раз уходил и возвращался расстроенный.
— Вовсе сбесились, — не скрывая тревоги, сообщал он и садился за стол. — Стены не разнесут — бревенчатые, но ведь затопчут малышей! — рассуждал вслух, подперев заросший подбородок жилистым кулаком. — Бедняги и так еле живы…
Нина не могла слышать этого плача животных, не находила в избе места. Закрыла ладошками уши. Но и сквозь ладони слышно было глухое жалобное мычание.
Валя, худенькая, большеглазая, с круто выгнутыми бровями, такими выгнутыми, что кажется, будто всегда чем-то удивлена, сидела на чурбаке поодаль, безучастная. И тоже прислушивалась к тревожному мычанию. Ну чего они расстонались? Лежали бы, отдыхали. Вся душа из-за них выболела. И как не болеть! В школе, в кружке юных животноводов, Валя вместе с другими девочками ухаживала за телятами. Изучила их привычки, повадки, всех узнавала по голосу. И телята знали ее, отличали от многих и, когда она приходила, ласково мычали и тыкались тупыми мордочками в ее теплые руки.
И вот теперь этот плач…
— Василь Терентьевич! — отчаянно повернулась Нина к учителю. — Что еще можно сделать?!
Учитель поднял блестевшие в отсветах свечи глаза.
— Есть еще один выход. Только опять работа веселая будет. Прямо сейчас. Утром может быть поздно… Пойдем на Цепёл рубить рябину.
— Правильно, ведь они же здорово ее жрут! — вспомнил Витя Пенкин и торопливо начал натягивать сапоги.
Заплясал на одной ноге, надевая на другую сырой обмякший бродень, Петя, засуетилась Наташа, незаметно и бережно взбивая по краям шапочки завитушки волос.
Синяя северная ночь, синие снега. Призрачный полумрак мягко оттеняет голубые полосы на снегу. Из долины Цепёла тянет сыростью. Мокрый слоистый снег кругляшами сдвигается под ногами, прилипает к плоскостопным подошвам Петиных бродней.
Идут ребята друг за другом цепочкой, как партизаны на боевое задание, стараются угадать в один след. Все подпоясаны — кто ремешком, кто веревочкой, а кто шарфом, как кушачком. Смотрят на пятки впереди идущего, помалкивают. Нет настроения разговаривать.
Без слов прошли и возле скотника. Голодный рев телят больно отзывался в сердце. Чувствуя себя виноватыми, ребята ниже склонили головы, зашагали быстрее.
На снегу лежали, будто рассыпанные по скатерти, желтые шарики свернувшихся купальниц. Они плотно соединили лепестки и, задетые ногами, позванивали, как стеклянные. Там и тут сквозь толщу снега пробивались высокие, с коронистыми шапками облетевших соцветий, трубчатые стебли борщевика.
Тихо было кругом. Лишь снег скрипел под ногами да вдали приглушенно мычали телята.
Вот и Цепёл. Недовольно ропщет студеная быстрина, скрытая зарослями осинника, рябины, вербняка.
Василий Терентьевич затянул потуже ремень, заправил под него, чтобы не болтался, пустой рукав.
— Я буду рубить, а вы таскать к сараю, — сказал и размашисто ударил по первому деревцу.
«У-ак!» — голосисто откликнулось по долине. «Тах, тах, тах!» — раздавались удары. «У-ак, у-ак, у-ак!» — вторило эхо.
Одна за другой падали рябинки. Ребята подхватывали их. Каждый набирал столько, сколько мог унести.
Валя тоже пыталась набрать веток, но все валилось у нее из рук. Она понимала, что необходима это работа — рубить рябину, иначе не спасти ни Белку, ни других телят, и все же теплая влага заволакивала глаза при виде падающих деревцев, а удары топора саднили сердце. «Тах, тах, тах!» — ахал топор, «тук, тук, тук» — стучало в груди. И вот рябинки замельтешили, закувыркались перед Валиными глазами, голову обнесло, закружило, и крупные слезы сорвались с ресниц, покатились по щекам.
— Не надо! — вскрикнула Валя и, прикрывая ладонями лицо, опустилась на снег.
Василий Терентьевич бросил топор.
— Что с тобой?
— Не могу я смотреть… все качается, — проговорила Валя. — Н-не могу…
Василий Терентьевич шагнул к ней, приложил ко лбу руку.
— У тебя жар. Немедленно отправляйся домой. Петя, Наташа, проводите Валю. И оставайтесь с ней.
— Не пойду я, — попробовала возразить Валя.
— Марш домой! — приказал Василий Терентьевич. И повернулся к Наташе: — Заваришь чай с сушеной малиной, дашь Вале аспириновую таблетку… лучше две. Малина и таблетки в моей сумке.
Василий Терентьевич глянул на подошедшего озадаченного Петю, на его разношенные, как лапти, бродни и добавил:
— Тебе — тоже аспирин и — под два одеяла!
— А я при чем? — заикнулся было Петя.
— Без разговоров. Живо домой!
И опять заахал топор, опять повалились рябинки. Словно руками взмахивали ветками, безнадежно хватались за подружек, повисали на них. Ребята собирали деревца в охапки, уносили по протоптанной дорожке к сараю. Гриша-младший, путаясь в длиннополом ватнике, тащил большой ворох веток. Из-за вороха он не видел тропы, шел наугад и часто сворачивал в сторону, в нетронутый снег. Миша Калач не отставал и нарочно наступал на волочившиеся по земле вершинки. Грише надоели неуместные шутки, он остановился и, не поворачивая головы, предупредил:
