- Скажи, пожалуйста, своей маме, что я даю тебе деньги.
- Или она не знает?
- Кажется, нет. На прошлой неделе я тебе давал на магазин. При ней, на ее глазах. А потом она кричала тебе вслед: «Наташа, у тебя есть деньги?» Что это значит?
- У нее российские еще оставались, что прислал Леня. Может, она их мне хотела дать?
- Тех российских хватало на две пачки хороших сигарет.
- Может, она подумала, что ты мне дал купить сигареты?
- Но ведь она видела, сколько я тебе даю. А когда ты вернулась из магазина с продуктами, твоя мама сказала: «Ты не должна за всех платить». «За всех» - получается, и за меня. И ты промолчала.
- Откуда ты выкопал все это?
- Я слышал из туалета.
Наталья сидела, комкая деньги, пытаясь припомнить. Пришла из магазина, расстроенная из-за невыносимых цен. Могла и пропустить, что сказала мать, спеша навстречу, чтоб подать тапочки. Я сам удивлялся, что запомнил. Или я в туалете знаю, что делаю? В голове вертятся строчки, сижу, как за столом, и складываю их. Значит, запали слова. Опять все закипело, даже рукопись не остудила моей вражды. Вспомнил еще: за что-то грубо осадил Наталью. Наталья не запомнила, сказав, что я был внимателен к ней. А теща? Чуть пол не пробила своей палкой, без слова утопав, взбешенная и разъяренная… От этого и ее склероз, действующий в одну сторону: не знать, не запоминать, что я живу в своей квартире, плачу за проживание и что, собственно, она у меня в гостях.
- Объясняй ей буквально: почему я сижу здесь? Она думает, что я 17 часов слушаю музыку. Вот ты угадала, что у меня пошли слова. Рад, что ты поняла. Так объясни ей, что слова не просто так идут. Такой же труд, как у Олега, как у тебя. Гораздо легче сидеть у телевизора, следить за всеми и кричать:” Наташа, ты взяла деньги?” Пойми, она ничего не хочет знать про меня. Только то, что себе внушила. Вот ты ей и говори, а я тебе буду за это платить. Ты ведь не хочешь, чтоб я сейчас вышел и сказал: «Нина Григорьевна, смотрите: я даю Наташе деньги. Пожалуйста, запомните!»
Наталья смотрела на меня во все глаза, рука у нее тряслась с деньгами, я видел, что она сейчас заплачет.
- Ты меня беспокоишь, что с тобой? Ничего не говори! Мне надо еще готовить планы… Я из-за тебя не высплюсь, а знаешь, как дети чувствуют состояние? От них не скроешь, больна ты или не в духе. Расстроюсь - завтра будет пропащий день. Он уже пропал.
Вынул из стола последние бумажки, оставшиеся от разменянных долларов, и отдал ей:
- Верни.
- Что?
- Верни день, который пропал.
- Ты даже не представляешь, как трудно сейчас с детьми. Нет, обожди…
Сейчас - пока не выговорится!… Все правильно сказала она про своих дошколят. Там, в детском садике, ее встретят не только, как самую красивую маму, которая учит читать и писать. А еще и как странницу из того мира, где всегда тепло и уютно. Увидев ее, они убедятся, что такой мир еще не исчез, если оттуда приходит Наталья Илларионовна… Как же ей надо держаться, чтоб не поколебать ясных глазенок, видящих глубоко! Будь она в Южной Корее, она б принадлежала к высокому сословию, ходила в дорогом кимоно, и при входе в фешенебельный супермаркет служительница, признав ее и кланяясь в пояс, приняла б Натальин зонтик, как свечу в буддийском храме. А здесь она, гений каторжного труда, превосходившая на голову всех, кто с ней трудился, - своим талантом любить детей, - она, Наталья, робкая и беззащитная без своих дошколят, жила бы в своей стране, как нищенка. Я видел, как она шла с работы, маленькая, в беретике, давно вышедшем из моды, в рыжей, не по размеру, Аниной куртке, не в лучших сапогах, которые не могла заменить из-за ушиба ноги; смотрел, как подходит к дому, выстояв уже очередь в магазине, что-то купив по бросовой цене, а потом слышал, как поднимается в квартиру, чтоб, отдав последние силы, набраться новых: у мамы, у Олега с Аней и - в последнюю очередь - у меня.
- Послушай, странно! Отчего я невзлюбил Нину Григорьевну?
- Я даже мысли не допускаю, что ты можешь ее ненавидеть. Или мало она сделала нам добра? Подумай, человеку 85 лет! Вы же больше не увидитесь. Вам надо помириться, чтоб у нее не осталось… - Я уже не мог выдержать. Мне хотелось заткнуть уши: когда она договорит! -…чтоб с ней не случилось такого, как с твоей бабушкой…
- Что ты сказала?
- Надо хоть маму избавить от такой старости.
Господи! Она меня сама навела…
- Я сейчас подумаю над тем, что ты сказала. Меня самого беспокоят наши отношения. Ведь я ее уважал, и вдруг уважать перестал. Если я виноват, то я выйду и покаюсь.
- Если будешь выходить, поглядывай за тараканами. Вроде опять появились.
Хорошая у нее получилась концовка - насчет тараканов! Прямо, как лыко в строку… Что ж, она хозяйка, ее и тараканы должны беспокоить… А что беспокоит меня? Да именно то, из-за чего она приходила: мои отношения с Ниной Григорьевной. Как я ни забывался за столом, всегда слышал, как она ходит. Это мой антипод, детонатор, вечный фитиль в семье: теща. У кого же ее нет? Никаких ссор, чтоб мы с ней ругались, ломали копья… Всегда я ее уважал, нельзя не уважать. И вот: она стала старая и беспомощная - и я ее уважать перестал. Не то слово! Не могу ее видеть, меня от нее воротит. Не будь Ближнего, я б уже уехал на Дальний Восток. В чем причина? Сама Наталья подсказала мне: моя бабка Шифра.
Бойся хороших концовок! Ты загляделся в морскую даль и забыл про все. Ты забыл про бабку Шифру! Ты забыл про тех старушек, которых видел в израильском посольстве… Две старушки из Бобруйска: одна глухая, другая не умеет писать. Невозможно описать, чего им стоили справки об умерших мужьях и расстрелянных отцах. И в то же время они были куда счастливее твоей бабки Шифры.
Разве ты не понял, что совершил, поставив израильскую визу на белорусский паспорт? Ты прописался на корабле, которому нет приюта. Нет, не «Летучий голландец», а совсем другой изгнанник, который был неведом тебе, плававшему на научных судах. И это не вымысел, а ужасающий факт, как он отошел от гибельного берега, ища берега, где пристать, ища участия - или чего там? - а вызвал только переполох… Что это за корабль такой, на котором эти люди могли бы плыть? Откуда он взялся, если никакого корабля у них не могло быть! Но этот корабль был, и он снова возник, и ты всегда числился в списках его команды. Ты вступал на его палубу, потому что не хотел больше выглядеть не тем, кем был; не хотел обижаться, что тебя не хотят принимать за того, кем ты себя считал. А если это перевесило все, то о чем сожалеть? О том, что ушла твоя Герцогиня? Она ушла, ее больше нет. Тебе осталось лишь с ней проститься. Проститься со всеми и с самим собой.
Глава 22. Бабка Шифра и геройский пацан
