Я не стану зажигать свой фонарь «летучая мышь». Сяду на лавку и наберу полный таз воды.
Довольный, что пробрался незамеченным, намылю голову, и вдруг мне почудится, будто в бане я не один. Дверь закрыта, каменка остывает. Она похожа на человека, успокаивающего дыхание после быстрой ходьбы. Но я знаю, что это все только кажется. За стеной вдоль огорода журчат крошечные липы, которые успели подняться уже после того, как здесь прогулялась коса. В логу покрикивает какая-то птица вроде коростеля. Похоже, что птица эта нашла балалайку, натянула на нее деревянные струны и теперь время от времени бороздит их клювом.
Вымыть голову и лечь на лавку, вытянув ноги, заложив ладони под голову, подложив под спину веник и не видя в темноте даже собственных пальцев, растопыренных перед лицом.
Береза совсем засыпает и ворчит сквозь дремоту. Ей не с кем перекинуться словом.
Лежать и думать о чем угодно.
О ком угодно и как тебе захочется.
Ты можешь думать о лагунах Самоа, где можно плыть среди атоллов.
Пассат склонился и дует на воду. Этот ветер пропах кораллами, а вдалеке над ним скользит лодка, и человек раскинулся на корме, чуть правит парусом и поет, глядя в небо.
А можно вспомнить Полесье, где над крышами, как мраморные иероглифы, замерли аисты и вежливо поглядывают вокруг. Они замерли над избами, что живут вдоль канала Огинского, который здесь и там сегодня расчищают машинами. Канал Огинского… Полонез Огинского… Я слышу его звуки… Но нет, уже совсем другие.
Журчит фонтан. Фонтан Аретузы. И над источником склонился композитор. Он пьет дрожащими губами из чистого источника, в который превратилась нимфа. Огинский, Шимановский…
Где-то далеко слышится трактор. Везут по разъезженной дороге лен, чтобы после бани человек мог утереться холодным полотенцем.
Но кто-то в бане есть. И поэтому немного тревожно, словно зашел случайно в комнату и видишь спящего человека. Из мокрых пальцев выскальзывает мыло. Ищи его в темноте среди горячих кадок, холодных обрясневших ведер. И в самом углу бани кто-то робкий притаился. Коснешься ладонью и почувствуешь, что это росток. Крошечная береза, неизвестно как сюда занесенная ветром. Она стоит, и млеет среди тепла, и клонится уснуть.
И старая береза проснулась. Она услышала, как ты прогремел ковшом. Теперь она заговорила. И долго рассказывает что-то, не думая, слушают ее или нет.
Идешь домой. Кусты шумят, по деревьям проходит гул, и пахнет снегом от сухих бегущих облаков. И ты идешь, раскачиваешься вместе с ветром, шагаешь с легкой головой, и кажется, вот-вот сам готов облететь листвой.
Возле дома стоит и дышит потный трактор. Он рычит глухо, он дышит, обдавая ветер холодным синим светом. Глаза его горят и поначалу кажутся жадными. Однако вскоре замечаешь — он устал и готов смежить веки. Тракторист и две женщины из дальнего колхоза спрашивают напиться и между делом узнают, нет ли пива.
Есть пиво.
Есть пиво и есть баня.
Кому что.
Женщины уходят в баню, прихватив с собой фонарик, а тракторист садится за пиво.
А ты уходишь на поветь. Тебе вставать, чуть засветет. И долго слышишь, как береза оживилась, болтает со своими разговорчивыми собеседницами среди купанья. Теперь березе не угомониться до утра. Женщины вернутся в избу и будут громко разговаривать за пивом с трактористом, смеяться, ходить по избе.
А в логу все кричит эта странная птица, которая натянула на балалайку деревянные струны, бьет по ним среди дождя, переходящего в мелкий снег.
Не в тот вечер, когда на крышу сыплется мелкий дождь. Не в тот, когда садится и будто инеем закладывает перелески туман. И не тем вечером, который гонит низкие сухие тучи холода над полями. А когда небо вызвездит, когда синими глубинами пойдут над головой созвездия, переговариваясь, протягивая друг другу руки, подгоняя тельцов и подстегивая коней. В такой вечер я ухожу спать на сеновал.
Такой вечер осени всегда прохладен, от сена пахнет стыло, словно от старого воска, и постель холодна, так и похоже, что она слегка заледенела. Раздеваться страшно, однако раздеваешься с легкостью и даже радостно. И ложишься, словно кидаешься в прорубь, и закрываешь глаза, ожидая дремоты. Она приходит, однако, не сразу. Обступают звуки леса, полей, реки. Все становится близким и до боли ощутимым.
Вот шелестят, стекая, быстрые широкие листья кленов, и слегка касаются друг друга, и кружатся, подталкивая один другого плечами, а после расходятся, врозь плывут и уж больше никогда не увидятся. Вот лось прокричал и задохнулся. Попискивает одинокий комар, неизвестно как оставшийся до такой поздней поры. Того и гляди завопит филин, не то устрашая, не то сам дрожа от страха. И кот ползет по углу, громыхая лапами, пойдет по крыше и там сядет, чтобы смотреть на звезды.
И тут засыпаешь. Может быть, чуть раньше, а может быть, и позже. И тогда неслышно к тебе подплывает лодка. И ты в нее садишься. Тебе не нужно ветра. И весел нет. И трудно вспомнить потом, где ты плыл, и что ты видел, и кто тебе заглядывал в лицо, и кто тебе аукал издали, и что за птицы окликали тебя из-под самого солнца. Только перед рассветом она исчезает, эта лодка. Когда начинают гаснуть звезды.
И один ты очнешься где-то далеко от дома. Ты долго там озираешься, потом только поймешь, как до дома добраться, чтобы успеть наколоть немного дров для печки, черпнуть из озера воды для чугуна, да так, чтобы синица не заметила, что ночью тебя на сеновале не было, а где-то далеко ты плавал в лодке.
Если шагать из дальней деревни с самого утра, на полпути сойдутся сумерки. Соберутся у росстани, поглядывают по сторонам глухими, мутными глазами и собирают, собирают по перелескам тоску. Они крадутся, как старухи в тусклых дымчатых одеждах, отовсюду, на какой-то тайный сговор.
Я обхожу их стороной, но не могу обойти. Они толпятся уже вокруг, рядом, они стелются и обступают. В лесу они начинают мне что-то нашептывать, почти касаясь лица холодными губами. Мне становится одиноко. Мне начинает казаться, что я потерял дорогу.
И тогда я сорву с клена обмягчавший ласковый лист. Я поставлю его на ладонь. И я подую. Он тонко засветится, заколышется на ладони, он засветит ровным желтым пламенем. И сумерки расступятся.
Но, выйдя в поле, я встречусь на опушке с ветром. Он уже давно сговорился с этими сумерками. Он ждет меня здесь, запахнувшись в брезентовый плащ, который подобрал на гумне у забывчивого тракториста. Он поеживается от прохлады. Я только выйду в поле, он налетит, подхватит лист и понесет его над жнивой, над оврагами, вдоль ельника. И долго я буду видеть, как исчезает и трепещет среди ночи мое доброе, мое кленовое пламя. Совсем как блуждающая звезда.
