Бабка надела кофту, платок, хотела снять пальто.
- Тепло, сейчас лето.
- Ах, забыла… А я табе скопила, - зашептала она, хитро подмигивая. - Ты будешь рад за проценты. Нарасло, я давно не ходила, знаешь сколько!
- Так уж и наросло.
- За стольки-та годов? Вот как бы дойти, где моя сбяркнижка?
Побыстрей увести ее от деда! А тот сидел и мне нравился. Вывел бабку под руку, а там соседка, чей ребенок расплакался. Тряпкой пол затирает, носатая, платье промокло на груди, которой кормила. Разогнулась, смотрит… Неужто я следы оставил, пройдя из машины три шага до крыльца?
А бабка ей:
- Это мой унучек! Он мяне так любить…
Соседка смолчала, я на нее смотрел открыто, простецки, по-русски так. Так глядя, я ее злобный взгляд пересилил. Она смякла, прикрыла текущую грудь.
- Вспомнила вас. Старая давала почитать книжку.
- Прочитали?
- Где ж тут читать, в такой квартире?… Ой, гром! Аж в ухе зазвенело…
- Это аэродром.
- Что вы говорите! Маланка… - Она показала на вспышку в окне. - А вы: «аэродром», - и усмехнулась так, что мне захотелось ее задушить.
За что они ненавидят этих двух несчастных стариков? За квартиру? Но эту квартиру бабка получила по обмену - за дом в Рясне. Ненавидят за то, что живут. Да еще в квартирах… Надо же, повезло бабке Шифре! Переселилась из Рясны в Рясну. И куда б она ни переехала тут, какой бы ни нашла закуток, всегда будет такая соседка, которая не простит бабке Шифре, что она немощная старая жидовка… Вот из-за этих крысиных глазенок я не поехал к деду Гильке и теперь не узнаю, что он мне хотел сказать перед смертью… И природы для меня здесь нет - что гром, что аэродром. Я скормил вашей злобе свою совесть, свой стыд, пытаясь вас уломать, переломить. А как же бабка Шифра? Ведь и она умеет хитрить! Только обмануть ей вас не удается. Один я знаю, как она ненавидит вас…
Франц Иванович шел навстречу, я впервые увидел, как он улыбается.
- Как по заказу, Борис Михайлович!…
- Вы о чем?
- О скрипке… - Он показал на небо. - Молнией спалило…
Точно! Представил, что там творится… Вот это я подгадал Толе! Сам Бог помог… Бабка показала пальцем на сберкассу. Франц Иванович возразил: сберкасса теперь в другом месте. Бабка не соглашалась: «Не, я вас не знаю, яна там стаить». Жалобно на меня смотрела - и рвалась из машины. Франц Иванович общался со мной через зеркальце. Я держал бабку за руку, повторял: «Верь ему!» Микрорайон: все разворочено гигантской трубоцентралью. Большие деревья стоят, обнаженные до корней, словно раздели и выставили на срам. Посредине микрорайона - пустой фонтан. Сберкасса, девица за стеклом: «Распишитесь в получении». Бабка не хочет слышать: «Я ж стольки ж и положила! А якие тут проценты? Як ляжали, так и ляжать». Я не выдержал, сидя в стороне. Вскочил, схватил деньги, напугав кассира: та думала - грабитель! - бабку за руку, чуть ли не поволок. В машине она сказала: «Схавай деньги, чтоб не увидел шофер».
Ничего себе - шофер! Начальник райфо…
Увидел продовольственный магазин. Выскочил, накупил, как с гонорара: яблок, винограда, апельсинов, бутылку сладкого венгерского портвейна. Один здесь, без бабки, я был кум королю. Вышла обрюзгшая заведующая, выпивавшая с шоферами. Подала от себя лично, обтерев полой халата, бутылку марочного коньяка. Франц Иванович выпучил глаза, когда я ему показал горлышко из красивого пакета. Вчера посыльные секретаря Васи обшарили все склады, а коньяка не нашли. А он - вот где!…
- Я забегу, вы за меня не торопитесь.
- Сам не знаю, сколько пробуду.
- Тут живу я, вас в окно увижу.
У бабки я устроил пир! Они не ели таких фруктов и не пили такого вина. Бабка Шифра прихлебнула с рюмки, чмокнув: «Солодкая!» - понравилось. Старик тихо выпил, посидел с рюмкой, оценивая. Я ему налил еще, пока он не поставил рюмку на стол. Больше всего я желал его задобрить, понимая, как трудно выдержать бабку Шифру. Она опять тащила меня в сторонку. Хотела, чтоб я забрал пуховую подушку для Олежки. Бабка Шифра нянчила его маленького, он для нее таким и остался. Про Аню она ничего не знала. Попыталась сунуть мне стариковскую рубаху: «Бяры, ен не видить ужо!» Старик видел, посмеивался. «Вы извините за Соню, я перед ней бессилен». Он ответил: «Если Шифра умрет, я не останусь в квартире». - «Тяжело с соседями?» - «Так хотят занять квартиру, что надо помирать». - «А если не умрете, дай Бог?» - «Пойду в инвалидный дом». Бабка закивала: «Ен воевал, яго прапустять». Мы выпили напоследок: «Я вас отвезу в парикмахерскую». Старик показал на протез: «Не дойду обратно». - «Вас и обратно привезут».
Пока я сидел с ними, пролился ливень. Дорога выровнялась, опять солнце, дорога парила из-за налитых луж. Во мне поднималась тоска, обволакивала мозг… Нечего мне делать в деревне Дорогая! Что толку в этой скрипке, если ее нельзя положить на могилу в поселке Круглое, куда, не прибив лопатой, не выколов глаза шилом, а как целого человека, заслужившего почесть даже у зверей, спустили полицаи, засыпав землей, геройского еврейского пацана? Зачем сейчас нужно о нем вспоминать, если в минском парке размахивает гранатой Марат Казей?… Что толку, что я мучаюсь, что мне не пишется, если и не надо, чтоб был такой писатель? Но у меня, в том моя удача, - глаза мои открыты: тех, кого стоит уважать, я уважаю, тех, кого стоит любить, я люблю…
Увидел Антонину Федоровну, отмывавшую сапоги в зеркальной луже перед гостиницей. Потная, в сенной трухе, она отражалась в луже, осчастливив ее своими голубыми рейтузами. Попросил у нее ключ, так как отдал свой Толе. Антонина Федоровна не могла достать из-за мокрых рук. Показала, где он у нее запрятан. Я залез к ней под блузку, где ключ был пришпилен булавкой. От нее пахло сеном, и сердце ее скокнуло под моей ладонью. «Пацаненок с вами?» - спросил я. Она плеснула на сапоги, вызвав рябь на луже: «Он вашему делу не повредит». - «Тогда я вас прошу, Антонина Федоровна, не пудриться и не обдаваться духами, а прямо при всей вашей амуниции пожаловать на марочный коньяк». Антонина Федоровна лишь усмехнулась на такой ангажемент.
- За вами когда заехать? - высунулся из газика Франц Иванович.
- Поезжайте в киногруппу. Я забыл, что приглашен на обед еще в одно место.
- Приятно вам пообедать и повечерять.
Глава 24. Нина Григорьевна, я и бабка Шифра
Под вечер, оказавшись в простом автобусе, останавливавшимся у каждого столба, я почувствовал себя опустошенным, как больным.
Смотрел на людей, не входивших, а врывавшихся в автобус: в салоне пусто, в дверях застряло пять человек, не могут себя протолкнуть! Разве трудно понять, что если на билете указано место, то его и надо занять? Или лучше сидеть на чужом месте? От меня через сиденье женщина с ребенком хотела сесть у окна. На ее место уселся дядька вообще без билета - и попробуй его сгони! Водителю было наплевать: достанет из кошелки яйцо, подкинет на руке, разобьет и высосет до скорлупы. По привычке я слушал, о чем говорили: о буслах, которые здесь перестали жить. Один бусел упал, нашли высохшего на ветках. Говорили о том, что гроза не идет, как раньше, по воде. Жара, река не притягивает тучи. Две женщины с завистью обсуждали какую-то Зою, у которой умер ребенок: «Похудела, покрасивела, стала, что девочка». - «А рабенок был больши?» - «Больши! Ужо ушки были».
