Здесь в лесу можно встретить дальнего родственника южного красавца — простой северный кустарник — можжевельник, покрытый дымчатыми голубыми ягодами. С виду он неказист, короткие колючие иглы его совсем непохожи на мягкую праздничную хвою кипариса. Но у простых людей этот низкорослый кустарник снискал самое теплое внимание. Хозяйки промывают можжевеловыми мочалками кадушки, прежде чем солить в них грибы или огурцы, чтобы выгнать запах плесени. Пыщугане коптят на можжевеловом дыму мясо, а желтоволосые жены литовских и карельских рыбаков — рыбу. Сибирячки можжевеловым настоем умываются.
В отличие от изнеженного южного родственника, можжевельник забирается далеко на север, растет на горных вершинах, вблизи вечных снегов. Он покорежен свирепыми вьюгами, поломан ветрами, и если где-нибудь на Таймыре вы срежете ветку толщиной в большой палец взрослого человека, то на срезе можно будет насчитать сотню тончайших годичных колец, говорящих о многолетнем мужестве этого скромного кустарника.
Во дворе выкопали колодец. Возле колодца поселилась лягушка. Она целыми днями сидела в тени колодезного сруба, а когда кто-нибудь приходил, прыгала в сторону под старое ведро.
Однажды Митек направился к колодцу за водой и заметил, что кто-то прыгнул к ведру. Митек сначала испугался, но потом взял кирпич и стал подкрадываться к ведру. Он подкрался, опрокинул ведро ногой и увидел на земле лягушку. Бежать лягушке было некуда, она припала к земле и, не мигая, уставилась на Митька большими печальными глазами.
Митек опустил руку с кирпичом. Ему вдруг вспомнилась одна сказка. В сказке говорилось о том, как Иван-царевич спас молодую царевну, которую злой Кащей превратил в лягушку. Митек потоптался на месте и тихо сказал:
— Не бойся.
Постоял немного и спросил:
— Ты царевна?
Лягушка все так же смотрела на него черными круглыми глазами и быстро задвигала белесоватым мешочком ниже подбородка, словно силилась что-то сказать.
— А ты когда расколдуешься? — спросил Митек.
Лягушка опять задвигала белесоватым мешочком.
— Ладно, молчи, — сказал Митек. — Вот я подрасту, тогда мне все и расскажешь. А сейчас пока живи у колодца или вон под крыльцом.
Митек бросил кирпич, накачал из колодца воды, обернулся, чтобы идти домой, и замер. На том самом месте, где сидела лягушка, стояла перед ним девочка. Она была чуть пониже Митька, беленькая, остроносая, в коротеньком красном платье и с ведерком в руке. Митек быстро оглядел вокруг девочки землю — лягушки не было.
— Ты что, уже расколдовалась? — спросил Митек.
— Когда? — удивилась девочка.
— Когда? Сейчас.
— Нет, я только переоделась с дороги.
— Ничего себе — переоделась, — протянул Митек. — Чего же нам теперь делать?
— Ничего, дай мне воды набрать, — ответила девочка.
Митек отошел в сторону и спросил:
— А какая ты царевна?
— Не знаю, — ответила девочка.
Она набрала воды и пошла к воротам.
— Ты куда же? — крикнул Митек.
— Домой, — ответила девочка. — Мы теперь здесь живем, рядом. Сегодня переехали. Да вот пол надо вымыть.
Она медленно ушла за калитку, неосторожно поплескивая на ходу воду из ведра.
Овраг до краев залит душным комариным звоном. На дне оврага перед вскинутым кустом татарника сидит в траве у валуна человек со скуластым, жестко скроенным лицом. Человек одет в старый серый плащ, голова и шея закутаны белым бабьим платком, поверх платка — кепка. В последних лучах солнца человек быстро и сочно вбивает кистями в продолговатый картон вечерние очертания татарника и торопливо вытирает кисти о валун.
На раскаленных быстротечных минутах заката картон превращается не в обычную картинку, а появляется настоящий портрет растения, жадно вскинувшегося в небо тревожными пылающими цветками. Это не просто куст — это чаща рвущихся к свету стеблей, листьев, уже несколько тронутых возмужалостью, но еще не огрубевших. Татарнику нужно рваться, потому что на нижнюю половину куста уже наползла холодная тень, она скоро охватит все растение.
Если в эту минуту вежливо спросить сидящего, где здесь живет Алексей Козлов, он резко ответит, кивнув кистью за спину: «Там». Это значит, что нужно оставить художника и подняться из оврага к двум одиноко стоящим избам у опушки леса. Избу Козлова здесь найти уже нетрудно, она отмечена травянистой лужайкой под окном, густо вымазанной красками самых немыслимых сочетаний. Это свидетельство того, обо что и как чистит художник свою палитру… С его возвращением на повети, где раньше хранилось сено, а теперь помещается мастерская, раскрывается редчайший и трудно передаваемый словами мир: это сумерки, подсвеченные гроздьями поздних рябин; это вечерние взгорья, охваченные тревожно бегущими травами; это летние ночи, когда луна просвечивает сквозь тучу и похожа не то на комету, не то на размытый кусок янтаря; это полуденная приподнятая равнина с тропинкой под скользящей тенью летнего облака; это зеленый бугор высотой до неба, и там столпились синие горбоверхие избы, и гнутся над деревней колодезные журавли, и узкая оставшаяся полоса облачного неба подернута желтым ветром.
В каждом картоне столько колористического мастерства, столько внимания к родной земле, к ее поэзии, к ее самым укромным красотам, что не удивишься, если узнаешь, что пятнадцать лет назад Алексей Козлов добровольно выпросился на фронт рядовым.
В одном из далеких украинских сел на берегу Ворсклы, окровавленной текучими бликами пожарищ, он был тяжело ранен в правую руку. В ту самую руку, которой сейчас пишет. Прошла война. Козлов окончил Костромское художественное училище и долгое время работал в деревенских школах учителем черчения и рисования.
От села Красного, что под Костромой на Волге, до Пыщуга и Павина встречаются теперь Козлову его бывшие ученики, ставшие летчиками, трактористами, учителями, агрономами.
Художник живет один. Он сам готовит и обязательно пригласит отужинать. За столом может случиться, что Козлов вдруг перестанет есть и примется из-под пустой ложки разглядывать какой-нибудь кусок леса или неба за окном.
Иногда Козлова можно увидеть на дороге из Трошина в Пыщуг, куда он ходит за картоном. Он идет походкой человека, сворачивающего за угол, настороженно поглядывая на перелески, речки, угоры. По напряжению лица его, по взгляду нетрудно понять, что земля полна для него ежесекундно совершающихся событий, обновлений, угасаний, а он силится найти во всем этом наиболее созвучное, яркое, что может быть прочувствовано до конца.
