— Может быть, — сказал Дима, — она спутала? Он сказал «артиллерист», а ей послышалось — артист. А теперь ходит болтает!
— Смотри, — сказал Косой Эдик. — Вот он идёт!
По улице шагал в застёгнутой на все пуговицы шинели старший лейтенант. Холодный ветер, который пришёл ночью с Сахалина, отдувал полу.
Старший лейтенант узнал Эдика.
— Здравствуй, провожатый! — сказал он.
Эдик снова покраснел.
— А ну покажи свой город!
Пошли втроём. Прошли посёлок; тропинкой по берегу в глубь бухты, вышли к двум старым могилам, где в прошло веке были похоронены английские моряки и матросы с русско го транспорта «Надежда».
— С какого корабля эти и отчего умерли, никто не знает. Знают, что англичане, — и всё, — объяснил Дима, показывая на деревянный, серый от дождей и тумана крест.
— Тоже от цинги умерли, — сказал старший лейтенант. Присел на корточки и поправил сухие ветки у подножия крестов. — От чего же ещё!
— За вами скоро вернутся? — спросил Дима.
— Кто? — удивился старший лейтенант.
— Катера.
Он задумался.
— Они не вернутся, — сказал он. — Они ушли совсем Я жду увольнения. Через неделю-две буду гражданский человек, уеду домой.
Дима удивлённо посмотрел на него. Старший лейтенант по-прежнему сидел на корточках и поглаживал руками жесткую ломкую хвою.
— А вы воевали? — спросил Дима. — Должны были воевать: у лейтенанта выслуга три года и у младшего лейтенанта — два. Пять лет, а после войны прошло всего три.
Старший лейтенант встал.
— Правильно. Я воевал, — сказал он.
Они снова пошли тропинкой, — назад, к бухте, в посёлок.
— И много вы воевали? — снова спросил Дима.
— С начала войны.
Вы были матросом, — догадался Эдик.
Старший лейтенант кивнул.
— Сначала матросом, потом старшиной, потом младшим лейтенантом…
— А вы утопили хотя бы один корабль?
Старший лейтенант снова кивнул.
Окраиной посёлка они прошли к морю, берегом добрались до кекура. На берегу завывал свежак. Море было белым от пены. У подножия кекура с пушечным гулом разбивались волны. Обогнув кекур, они выхлёстывали на мель; шипя, добегали до береговых камней и, лизнув их, угасали.
От кекура пошли назад.
Афиша
Ветер трепал на стене правления афишу. Внизу на афише мелкими буквами карандашом было написано:
Сцена из трагедии Пушкина
«Борис Годунов», исполняет
старлейт Петров.
У афиши стояли Дима, Эдик и Борис Зинченко.
— «Борис Годунов» — это про тебя! — сказал Эдик Зине. — А интересно будет?
Зинченко не ответил.
— Это моя мама поёт, — сказал Дима и показал пальцем на русские народные песни. — Она сейчас репетирует… Выходит, он и верно артист!
Борис пожал плечами..
— С другой стороны, — продолжал Дима, — какой же он артист, если воевал всю войну и сейчас служит? Ведь это же столько лет прошло!
— Точно! — сказал Борис. — До войны артистом мог быть, а сейчас просто моряк.
— Дима, а он бороду приклеит? — спросил Эдик. — Царь же с бородой… Приклеит, а потом как? Отдирать?
— Артисты их теперь не отдирают, — сказал Борис и покосился на Диму. — У них теперь так — приклеил и валяй с ней всю жизнь.
У Эдика широко открылись глаза.
— Точно? — переспросил он.
— Точно! — сказал Борис.
Дима заулыбался и закивал.
— В-в-во! — сказал Эдик.
— Странный тип этот Петров! — сказал Борис. — Старший лейтенант, командир катера. Через десять лет — капитан первого ранга. И уходит. Чудак!
— Конечно, чудак! — согласился Дима. — Командовал бы себе, плавал: во Владивосток, на Камчатку…
— А где он сейчас?
— В клубе костюм себе шьёт. Он у мамы иголку взял. Много тряпок насобирал, серебрина пузырёк купил!
Концерт
В маленький комбинатовский клуб набилось полно народу. Борис и Дима устроились в первом ряду на полу. Эдика с места согнали. Он перелез через оркестровую яму и сел на самом краю сцены. Начался концерт.
Занавес только починили. Он открывался плохо — застревали колечки, — и его долго каждый раз дёргали.
Прочли литмонтаж. Сплясали гопак. Спела Димина мать.
Пела она хорошо. На ней был русский сарафан и шапочка Когда она пела, прижимала руки к груди и тихонько раскачивалась.
Дима поглядывал по сторонам и считал, много ли ей хлопают.
— Сцена из трагедии Пушкина «Борис Годунов», объявил ведущий. — Исполняет старший лейтенант запаса Петров.
Потушили свет.
В темноте было слышно, как дёргаются кольца — открывали занавес.
Из-за боковой кулисы на сцену упало пятно неверного дрожащего света. На сцену вышел царь.
— Достиг я высшей власти… — начал царь негромко. Эдик сидел на краю сцены. Рот у него был открыт. Вместо старшего лейтенанта, гладко выбритого, в шинели и фуражке, по сцене медленно шёл, держа в полусогнутой руке подсвечник, старик-царь. Старик был с бородой. Когда он говорил, борода дрожала, красные и чёрные тени прыгали но его лицу.
— …Шестой уж год я царствую спокойно, — жаловался царь, — Но счастья нет моей душе… Напрасно мне кудесники сулят…
Старик, тяжело неся накинутую на плечи шубу, вышел на середину сцены.
— Кто ни умрёт, я всех убийца тайный…
В голосе царя что-то дрогнуло.
В зале всхлипнула какая-то женщина.
— Я отравил свою сестру царицу.
Царь уронил шубу с плеч и бесшумно закружил по сцене.
— Переигрывает! — шепнула Димина мать. Она переоделась и, пройдя в зал, села на корточки около ребят.
— … беда! Как язвой моровой
Душа сгорит, нальётся сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрёк, — бормотал царь. Глаза его сделались безумными. Дымили, потрескивая, свечи, то вспыхивали льдом, то наливались кровью серебряные разводы на царском кафтане. Царь поднял руку, защищаясь от страшного видения, и попятился к тому углу сцены, где сидел Эдик.
— И всё тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
Раздался треск: Эдик упал в оркестровую яму. Но зал не шелохнулся.
— И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста. —
Закончил Петров.
И тогда раздались аплодисменты. Когда они стихли, послышались всхлипывания. Плакали двое — Мартыниха в последнем ряду и Эдик в оркестре.
Петров стоял у боковой кулисы, кланялся и смотрел в тёмный зал невидящими глазами. С подсвечника в его руках на доски падали белые капли воска.
«Надежда»
Ведущий объявил неправильно. Телефонограмма об увольнении Петрова в запас пришла только через неделю.
