— Мудрено, но в дело, — согласился Пятышин — Верно сказал. Ить совсем немного надо, чтобыть люд полюбил большака, а еще меньше, чтобыть разлюбил его. Землю меряют саженью, а дела свои — по большаку. Лады!
Фома и Митяй тоже старались во всю силу. Они, часто меняя коней, волочили бревна в деревню. Фома уже давно стал другим: в работе, в делах, но в душе он еще злобился, что мало его замечают, еще меньше привечают. Был почет, и нет его. Злобился на то, что не стало той хватки, на то, что еще не нашел силы оторваться от общины, может быть совсем не оторвется. А ведь Фома был сильный человек, смелый человек. Сколько он в молодости душ загубил, чтобы быть в почете, жить в богатстве. Куда все это ушло? То желание быть первым, та хватка брать все, что плохо лежало. Что говорить, земля здесь хороша, но нет на ней размаха. Общинка, и больше никого. Нагнать народу бы сюда, — может быть, и развернулся. Ларька не помощник. Этот будет жить сам по себе. Может статься, злее окажется отца. За порку не простил. А ить праведная была порка. Затаился, как тигр для прыжка. Э, а к чему все это, — раздумывая, махал на все Фома рукой и продолжал ворочать бревна вагой.
Суббота. Над банями висел дым. Пермяки давно уже не моются в печах. Им полюбились настоящие русские бани-каменки. Есть где развернуться, веником размахнуться, напарить себя так, чтобы от пара покачивало.
Замолк перестук топоров, положили свои маховые пилы распиловщики плах. Все готовятся к бане, чтобы отпарить недельную соль с тела.
Митяй тоже уже распрягал коня, но Фома уговорил его еще сделать одну ходку за бревнами.
— Ить никто, акромя нас, не вывезет лес, чего же мешкать-то? Сбегаем и в баньку. Трогай!
А вот и порубь. Накаты шкуреного леса. Но кони враз захрапели, попятились. Навстречу шел тигр. Вдруг он припал на лапы, прыгнул, распрямился, распластался в жутком полете. Тигр нацелился на Фому, который ехал вершной. Но Фома щуренком нырнул под брюхо коню, оттуда за дерево. Конь встал на дыбы, сбросил с себя тигра, ломая медведку, развернулся, поскакал в деревню.
Конечно, прыгни на Фому старый тигр, то не жить бы ему, но это была та самая тигрушка, которая после смерти тигрицы и тигренка осталась одна. Умения еще не было. Но тигрушка не хотела отпускать добычу. Фома задал стрекача, а тигрушка за ним…
Трудно поверить, что мог такое совершить Митяй, тот Митяй, который "умер", когда его сбил с ног медведь, тот Митяй, от которого никогда и никто не ждал подвига, да что подвига, хоть бы смелого шага, не растерялся, хлестнул вожжами Воронка, вздыбил, заставил его пойти на тигра. И Воронко пошел, с налету сбил с бега тигра, Митяй слетел с коня, прокатился по боку сопки, но тут же вскочил на ноги. Успел. Тигрушка уж пришла в себя и нацелилась на Митяя. Митяй схватил кол и пошел на тигрушку, Фома, не будь дураком, белкой залетел на дерево, теперь сидел на суку и ошалело смотрел на тигра и Митяя.
Митяй закричал, заверещал, затопал ногами, затем завизжал поросенком, залаял собакой, оглушил тигрушку. Она растерялась, попятилась, щеря страшные клычины. Прыгнула в сторону, побежала. Митяй за ней. Рычал, лаял, догнал тигрушку и огрел ее колом. Она, голодная, усталая, не могла убежать, прижалась к выворотню и начала защищаться. Прыскала, скалила пасть, хакала, рычала, отбивала кол лапой, который совал ей Митяй в пасть.
Рев тигрицы и крик Митяя услышали в деревне. А тут еще кони прискакали. Мужики похватали ружья и бегом на порубь, на крики и рычание.
Прибежали. Увидели, как Митяй дразнит тигра. Опешили. Но тут же грохнули выстрелы. Тигрушка сунулась, мордой в землю, обмякла. Митяй смахнул пот со лба, спокойно сказал:
— А ить она нисколечко не страшная. Гыркает, а проку нет. Зря вы прибежали, я бы ее сам добил колом.
— Митяюшко-о-о! — с воплем бежала Марфа — На кой ляд ты связался с энтим зверем? Ить сгинуть мог. Дай я тебя обниму…
— Э, загундосила! Дура баба. Шасть домой! Не лезь в мужское дело! Сами разберемся! — насупился Митяй — Она, значитца, хотела Фому слопать, да я перестрел с конем, вот и погонял ее ладно.
— От тебя и конь не убежит, а такой тощей тигрушке и подавно, — осмотрев зверя, сказал Аниска — Кожа и кости. Отощала совсем. Это, видно, из той семьи. Одно скажу, чтобыть ты вдругорядь, паря, так с тиграми не баловался. Эта не сегодня, так завтра бы исдохла с голодухи, потому и далась тебе запросто.
А Феодосий хлопнул Митяя по плечу, сказал:
— Молодец, Митяй. Мужиком и охотником стал. Земно кланяюсь, — шутливо поклонился в ноги Митяю — А где же Фома?
— Ха, игде же ему быть, как не на дереве, — усмехнулся тонкими губами Митяй — Сымайте, не расшибся бы.
Фому сняли, сам не мог сползти с дерева. Руки и ноги ослабли.
— Эко напужала, каждая жилочка дрожит, и ноги не держат. Спасибо, Митяй. Должник я твой по гроб.
У всех в глазах тревога. Тигры снова начали досаждать.
— Ниче, теперича все кони и коровы за стенами, мы тожить. Не боись, мужики, — подбадривал Феодосий — Верите ее за лапищи и поволокли в деревню. Че зря шкуре пропадать. Аниска приберет. Сызнова придется ходить с ружьями.
— Нет, эта последняя, коя напала на человека. Семьи той нет, другие не нападут, — успокаивал Аниска.
— Богу мало молимся, вот и наплывают на нас беды, — говорил Ефим.
— Что там богу, продохнуть некогда. Придет час, помолимся и богу.
— То так, Феодосий Тимофеевич, но не было бы большей беды. Зверь здесь норовистый, злой.
Прав был Ефим: оттуда, из-за сопок, катилась на них большая беда. Тигры — это малый испуг. Он через день-другой забудется, но то, что придет, — не забудется многие годы…
Снова ходили сторожа по деревне. Изредка палил из пушки Лаврентий. Страхи улеглись. Жизнь пошла своим чередом. День и ночь. День и ночь…
Тайга притихла от зноя и безветрия. Парко в тайге. В чащах запах прели. На пашнях запах зреющих хлебов. Пошла в колос пшеница, выбросил метелки овес, начал зреть ячмень, кукуруза вымахала в рост человека. Все росло буйно, сочно. Васильково цвел лен. Дурманящий запах конопли пьянил. Репа выросла крупнее, чем брюква росла в Перми. Бабы уже подрывали картошку. Каждый куст удивлял.
— Пошла подкопать картошку, а там каждая картошина с поросенка малого. Эко дивная земля!..
Лаврентий шел с охоты. Гнулся под тушей добытого оленя. Забот и у него прибавилось, надо семью содержать. На двоих пайка матросского не хватит. Он, как никто другой, решил здесь остаться навсегда. Ему тоже заложили дом. За женитьбу могут и взгреть, но он говорил, мол, ежли что, то уйду в тайгу. На это Дионисий отвечал:
