Карай был пес пылкий, и ни одна собачья свадьба не обходилась без него. И хотя постоянной подружки у него не замечалось, одна привязанность у него все-таки была. Узнал я это случайно. Как-то, возвращаясь лунной ночью с другого конца поселка, где в старом, приземистом доме на берегу речки жила моя старая знакомая, я увидел у поселковой амбулатории две смутные тени. Это были собаки. Они носились по дороге, валялись в пыли, борясь друг с другом, потом снова вскакивали и, поднявшись на задние лапы, передними обхватывали друг друга, терлись мордами. Утомившись, ложились посреди дороги рядом и любовно облизывали друг друга. Настоящая собачья идиллия при луне!
Каково же было мое удивление, когда, подойдя ближе, в одной из собак я узнал Карая! Он тоже узнал меня и радостно приветствовал. Смешной была эта ночная встреча хозяина, тайком возвращающегося домой от своей подружки, и его верного пса, резвящегося на дороге, тоже с подружкой.
Еще больше я удивился, увидев приятельницу Карая. Это была маленькая кривоногая сучка с бельмом на глазу. Насколько мне помнится, на спине у нее сразу бросался в глаза некрасивый серый рубец: там некогда был вырван клок шерсти вместе с мясом. Тоненький, как хлыст, хвостик всегда был засунут под провисшее брюхо, которое, казалось, волочилось по земле. В общем, более неприглядную собачонку трудно себе представить. Она жила у слепой старухи и довольно редко показывалась на улице — по-видимому, стесняясь своего уродства.
В ту теплую сентябрьскую ночь мы вернулись домой вдвоем с Караем. Огни в окнах давно погасли. Я просунул руку между досок и открыл калитку, стараясь не греметь задвижкой. Под ногами белела цементная дорожка, ведущая к крыльцу. Мерцали глянцевые листья вишни. Луна облила серебристым светом бурую железную крышу. Соседний дом косо врезался во тьму острым углом. Возле чердачного окна летала какая-то большая птица. В пожухлой картофельной ботве ярко сверкнули и потухли кошачьи глаза. Негромко шуршали в клетках сонные кролики.
Стараясь не шуметь — мои родственники ложились спать рано, — я поднялся на крыльцо. Дверь была заперта. Значит, они решили, что я у себя наверху, и закрылись. Карай, следовавший за мной по пятам, сочувственно заглядывал мне в глаза. Он бы с удовольствием громким лаем разбудил весь дом, но понимал, что в столь поздний час афишировать ночные похождения ни к чему. Подергав меня за штанину — дескать, приглашаю в свою будку, — он отправился спать. Укладывался он всегда шумно, с тяжкими вздохами, постанываниями. Несколько раз громко зевнув и лязгнув при этом зубами, он что-то проворчал — очевидно, пожелал мне спокойной ночи — и затих.
На следующий день я вместе со своими многочисленными родственниками проходил как раз по той самой улице, где предыдущей ночью повстречался с Караем и его подружкой. Мы всей гурьбой отправились за грибами. Из подворотни грязно-серым клубком выкатилась плешивая, с бельмом, собачонка и радостно бросилась навстречу Караю. При дневном свете она выглядела еще неказистее. Волоча отвисшие соски по пыли и крутя изо всех сил прутиком-хвостиком, она припала на кривые передние лапы, приглашая его поиграть, порезвиться.
И тут Карай повел себя совсем неожиданно. Вместо того чтобы остановиться, обнюхать свою подружку — я вспомнил, как азартно они играли при луне, — он вытаращил на нее глаза, будто увидел впервые в жизни. Кирпичеобразная бородатая морда породистого интеллигента выразила явное отвращение. Возмущенно тряхнув головой, так, что треугольные уши хлопнули, он старательно обошел опешившую собачонку и гордо, не оглядываясь, затрусил впереди наблюдавших за ним моих спутников. Его целеустремленная походка и озабоченный вид свидетельствовали о том, что произошло какое-то недоразумение, эта странная, уродливая мадам приняла его за кого-то другого — он и знать-то ее не знает! Чуть позже я посмотрел в его карие бесстыжие глаза и только покачал головой: «Ну и фрукт же ты, кобель!» Он отлично понял меня — отвернулся, вздохнул и мотнул головой в сторону родственников: мол, таким только попадись на зубок — житья не дадут, засмеют!..
А насмешек над собой Карай не терпел. Если подшучивали над кем-нибудь другим, он с удовольствием принимал участие в общем веселье — прыгал, лаял, дурачился, но лишь только сам становился объектом шуток — тотчас примолкал, втягивал голову в плечи и настороженно смотрел насмешнику в глаза. Если тот не унимался, откуда-то из глубин собачьего нутра, нарастая, поднималось глухое грозное рычание. Оно становилось все громче, верхняя губа начинала дрожать, приподниматься, открывая белые острые клыки. Если и это не помогало, он мог в сердцах броситься на шутника и немного потрепать за брюки или цапнуть за руку, правда, несильно: в этом отношении он всегда следил за собой — с его клыками ничего не стоило прокусить руку или ногу, но за все время, что он жил у меня, никого всерьез не покусал, даже запьянцовского мужичонку Лешку Паршина по прозвищу Мухомор.
Мухомор появился в Куженкине давно. Попал он сюда случайно: с пришлой бригадой шабашников — раньше таких много слонялось по деревням и селам — нанялся строить дом вдове Боровой. Дом срубил, да так и остался у вдовы — в новом-то доме. Мужичонка он был из себя невидный, щербатый, с вечно красным — морковкой — носом. Даже удивительно было, что нашла в нем дородная, с ястребиным взглядом вдова Боровая. Как бы там ни было, Паршин остался при ней навсегда. Поговаривали, что скорая на расправу вдова иногда его поколачивала, когда он, держась за заборы, представал перед ее грозными очами в непотребном виде.
Мастер он был на все руки: мог плотничать, столярничать, сапожничать, клал печи в избах, резал скот, птицу, кроликов. Из выделанного меха шил рукавицы, зимние шапки.
У нас Мухомор заменял сгнившие рамы. Работал он не спеша, обстоятельно — с месяц, не меньше, провозился с этим делом. Тут-то я с ним как следует и познакомился. Был он невысокого роста, кряжистый, почти без зубов — наверное, поэтому редко улыбался. Правда, когда бывал сильно нетрезв, на лице его появлялась беззубая улыбка младенца. Почти всегда ходил заросший белесой с рыжинкой щетиной. Возраст Мухомора трудно было определить: ему можно было дать и пятьдесят и все семьдесят, кому сколько не жалко. Сам он утверждал, что ему сорок девять, причем сколько лет я его знал, ему все время было сорок девять.
С Караем у Мухомора сразу установились прохладные отношения. Мой пес не любил пьющих людей. Мухомор же любил подразнить Карая. Видно, ему было скучно одному тюкать топором и шаркать рубанком, он и вел долгие беседы с псом. Пока он молол всякую чепуху, Карай еще терпел, но как только начинал дышать на него перегаром, тыкать в нос корявым пальцем и дергать за бороду, называя его дремучим дедом, пес возмущался и уходил в будку, обиженно ворча. Но настырный мужичонка не отставал, совал задубевшую руку в конуру и вытаскивал оттуда Карая за толстые пушистые лапы. Тут уж пес не выдерживал: громко рычал в лицо, хватал зубами за руки, но довольно осторожно. Это еще больше раззадоривало Мухомора. Он, разевая беззубый рот — впрочем, у него еще оставалось с десяток зубов, растущих вкось и вкривь, — громко хохотал, возмущая Карая. В конце концов тот вскакивал в коридор, а оттуда по узенькой крутой лестнице с трудом вскарабкивался ко мне на чердак. Носом отворял дверь и укладывался под дощатый стол, за которым я работал, и долго еще возмущенно ворчал, жалуясь на Мухомора.
