Печально я иду на лыжах вдоль утесов, поглядывая на тянущийся по другому берегу караван, и размышляю о будущей нашей судьбе. Если Ионле не захочет дать оленей, то мы не только не пойдем на Большой Анюй, но даже и назад сможем выбраться, лишь пригнав сюда за грузом аэросани.
Но не успели мы пройти и полутора километров, как вдруг с утеса мне навстречу спускается Укукай с каким-то мальчиком. Оба они идут на чукотских лыжах – так называемых вороньих лапках, похожих на теннисную ракетку с решеткой из жил. На таких же, несколько больших, индейских лыжах ходят в Канаде. На них нельзя скользить по снегу, но хорошо подниматься в гору или ходить и работать в густом лесу.
Несмотря на антипатию, которую мы все питали к Укукаю, я принял его почти за ангела-избавителя, спускающегося к нам с небес. Ведь он при нашем отъезде из Чауна был послан вперед, чтобы найти проводника Вео и затем проехать в стойбище Ионле и проверить подготовку нашего дальнейшего транспорта.
Я радостно приветствую Укукая и тороплюсь узнать от него новости. Он не особенно многословен. Вео откочевал далеко на север, по слухам, не хочет ехать с нами, и Укукай, проехав 400 километров, не мог его догнать. Ездовые олени Ионле стоят всего в семи-восьми километрах, и сам хозяин приехал вчера с юга, издалека, из гор, где у него отдельно пасутся остальные олени.
Второе известие меня несколько утешило. Но пройти восемь километров с нашими оленями мы за один день не сможем, и я решил остаться здесь; пусть Ионле, раз он везет нас дальше, возьмет груз отсюда. Укукай может отправиться к Ионле и уговориться с ним, а наши олени пока отдохнут.
Часов в двенадцать дня ушел от нас Укукай, но тщетно мы ждали до вечера известий от него. Только на следующий день Лейвутегын, который также ходил к Ионле, вернулся с неприятным сообщением: Ионле категорически отказывается дать оленей и предлагает нам своими средствами добраться до его стойбища. Укукай, конечно, предпочел не возвращаться с такими новостями.
Что же делать, пришлось скрепя сердце собираться. Чтобы возможно облегчить передвижение, мы оставили здесь ярангу чукчей, их груз и даже шесть нарт из числа наших, но и это не помогло: все-таки несколько нарт пришлось бросить дорогой.
Как все эти дни, я шел пешком, вдоль утесов. В восьми километрах от ночевки я увидал вдали от речки, у склона гор левого берега, три яранги и большое стадо оленей. Еще две яранги стояли на холме, на правом берегу.
В кустах у речки возились две чукчанки и чукча – добывали дрова. Я решил подойти к ним и узнать новости – ведь мне также нужна «пыныль», как и каждому чукче. Но представьте мое удивление, когда в дровосеке я узнал Ионле. Вместо какого-нибудь работника сам Ионле, богач, владелец двух тысяч оленей, добывает дрова для своей яранги.
Встретились мы по лучшим чукотским правилам: я сказал «я пришел» («тьетьяк»), а Ионле ответил «и». Но дальше, хотя я твердо знал, что никакие серьезные разговоры сейчас недопустимы, что сейчас можно говорить только о пустяках, я все же не вытерпел и спросил: «Сколько у тебя здесь грузовых нарт?» – «Пятнадцать». – «Как, ведь ты говорил о тридцати?» Но тут я сразу прикусил язык и прекратил расспросы.
Оказалось, что ближайшие яранги на холме принадлежат Рольтыгыргыну и Укукай там. Мы с Ионле поднялись на холм – надо было узнать у Укукая хотя бы час решительного разговора, если он ничего не выяснил до сих пор.
Передняя яранга Рольтыгыргына была исключительна по своей величине – ее диаметр вместо обычных пяти – семи метров достигал десяти или двенадцати. В ней одновременно ставились три полога. Сейчас пологи сушились на солнце после выбивания, и огромная яранга была пуста. В середине возле костра на шкурах сидели хозяин и Укукай.
Хромой Рольтыгыргын принял меня очень приветливо, предложил сесть на «постель» (шкуру), но Укукай едва ответил на приветствие и поспешил продолжить разговор, прерванный моим появлением.
Мне оставалось сесть, слушать трудно понятный рассказ о каком-то мелком происшествии или развлекаться чукотским учебником, который валялся рядом на шкуре. Этот учебник – след зимней поездки учительниц Абрамовой и Волокитиной, одна из которых обучала детей в этой яранге.
Улучив минуту, я спросил у Укукая (по-русски, конечно), будет ли наконец сегодня вечером разговор о дальнейшей поездке. Он буркнул нетерпеливо, отвернув лицо в сторону: «Вечером поговорим».
Очевидно, дело наше плохо, Укукай знает что-то плохое и не хочет сообщать это от своего имени – пусть вечером Ионле сам сформулирует отказ.
Свежий чайник был повешен на костер, но я не имел силы сидеть дольше. Мне не терпелось дойти скорее до яранг Ионле, посмотреть, как дотащился наш караван, сколько у Ионле нарт и каковы на вид его олени. Поэтому, сказав универсальное «тагам», которое в русско-чукотском жаргоне употребляется для всех форм и способов движения и заменяет чуть ли не все времена глагола, я скатился на лыжах с холма и отправился на ту сторону.
Яранги Ионле стояли на пологом склоне, сплошь утоптанном оленями. Возле них уже разместились мои спутники и ставили палатку. Кроме наших нарт много пустых нарт, частью связанных попарно и, следовательно, привезенных недавно, стояло между ярангами. Олени паслись высоко на горе, на взгляд их было не меньше четырехсот; как я знал, у Ионле должно быть свыше сотни упряжных оленей.
Сто следов бегут по снегу разом.
В. Саянов
Стойбище Ионле сегодня очень оживлено: кроме нас сюда съехалось до десятка чукчей Ильвунейского нацсовета, и во всех ярангах сидят гости. Легкий ужин, который предлагает Ионле гостям во внешней части своей передней яранги, собирает человек пятнадцать. Чай и толченое мороженое мясо, медленный и полный достоинства обмен репликами и никаких разговоров о поездке. Мы терпеливо выжидаем течение событий и лишь у себя в палатке отводим душу. Наконец к вечеру приходит Укукай и приглашает на собрание: Ионле решил отказаться не лично, а опереться на общественное мнение.
В собрании будут участвовать главным образом чукчи, так или иначе зависящие от Ионле, связанные с ним хозяйственными отношениями, и они постановят то, что он хочет. Он скроется за другими и не пойдет на открытый конфликт с райисполкомом.
В начале заседания Ионле произнес большую речь, в которой указал множество причин, препятствующих поездке на Большой Анюй.
По его словам, поездка эта совершенно невозможна: на нее надо не меньше четырех месяцев, по дороге нет корма, лежат большие снега, мы будем идти по два-три километра в день и застрянем в горах, когда начнется таяние; и у него нет упряжных оленей в достаточном количестве, ни нарт, ни работников-каюров.
