Когда в начале восьмидесятых, в переходный период Кугитангской спелеологии, мы проводили дальние поисковки с лагерями, чуть ли не основной проблемой было поставить лагерь так, чтобы его не нашли местные алкаши и не начали ездить в гости с мешками бутылок. У них почему-то русский человек ассоциируется с пьянью, а так как компанию на пьянку среди своих найти трудно, приезжие русские представляются им идеальными собутыльниками. Нам несколько раз приходилось даже эвакуировать обнаруженные ими лагеря. Потому что не пустить в гости нельзя — приезжают ведь трезвые и хорошие, да и азиатские обычаи обязывают. А раз пустить — сразу выпивка, отрубающая начисто, и наутро уже к семи часам опохмелиться везут. Кошмар. Даже если абстрагироваться от того, какую дрянь там продают в магазинах под видом вина. Не знаю, из чего ее делают, но кайфу никакого, а голова с первого стакана трещать начинает. Да и местная манера пить не позволяет контролировать себя. На столе всегда одна бутылка — как только она закончится, так немедленно убирается, а из машины тащится следующая. После пятой уже совершенно невозможно оценить, сколько их было.
* * *
Поезд. Если за полуминутную стоянку разгрузиться со всем спелеологическим скарбом легко — можно заранее подготовиться, то загрузиться уже существенно менее просто. Во-первых, из-за некоторой неопределенности положения нужного вагона, во-вторых, из-за того, что проводник вполне может проспать и не открыть дверь, что приводит к галопу вдоль поезда с поиском хоть какой-нибудь открытой двери. А в третьих — потому что нет никакой гарантии, что места будут. Азиатские поезда — они веселые, даже если скорые, и никакого строгого понятия «место» в них обычно не существует. Так что как минимум полчаса уходит на то, чтобы устроиться. И — спать.
Как я уже писал, иногда мы заезжаем по дороге в Самарканд проветриться и побродить по древним городам Азии, но не часто. Чаще — сразу едем до Москвы, а это далеко и долго. Опять же, по пути туда время проходит быстро — слишком много снаряжения по дороге приходится ремонтировать, да и выспаться после сумасшедшей городской жизни ох, как не лишне. На обратном пути, когда энергия играет, трое суток в вагоне переносятся существенно хуже. Изредка, если компания мала и имеет достаточно близкие интересы, можно найти достойное занятие — например, написать серию научных статей, которые из-за проживания соавторов в различных городах и странах иначе никогда не были бы написаны. Немного выручают и книги. Как ни странно, в среднеазиатских городах издается порядком хорошей литературы, почему-то пренебрегаемой российскими издателями, а книжных киосков — по пять штук на каждом вокзале. Так что протрясание на каждой крупной станции окрестностей вокзала на предмет книг и плюшек — тоже традиция.
Если компания большая, тем паче студенческая, как оно обычно происходило в начале восьмидесятых, все гораздо сложнее. Удержать такую компанию в рамках приличий — то же самое, что не пустить в кабак вернувшихся из рейса матросов. Весь вагон в этом случае превращается в совершеннейший вертеп, так что даже проводники, бывает, сбегают. В 1981 году даже дошло до того, что публика распивала скорпионовку, восседая на ветерке на крыше вагона. А скорпионовка — напиток уникальный. Многие в тот раз были в Средней Азии впервые и были настолько поражены изобилием скорпионов, фаланга, сколопендр и прочей мерзости, что назаспиртовали их целые бутылки. Дабы по приезде в Москву залить эпоксидной смолой, отполировать и соорудить красивые сувениры. Только вот, как уже понятно из вышеописанного, до Москвы вся эта живность не доехала — выпили, когда кончилось все остальное. И с большим удовольствием.
Кстати о Самарканде. Пожалуй, самое любопытное отличие наших спелеологов от всяких импортных проявляется именно там. И заключается в манере переодеваться. Любой из отечественных спелеологов при выходе из пещеры переодевается в нечто менее грязное, но того же типа. Зато переобувается в хорошие ботинки. И если по дороге домой попадает в город, форму одежды не меняет. Европейский или американский спелеолог не переобувается. Зато, если по дороге возникает город, переодевается чуть ли не в смокинг, оставаясь в тех же ботинках, в которых лазил по пещере, и из которых во все стороны торчат пальцы. Что создает при наблюдении со стороны весьма своеобразный контраст, впрочем, полностью гармонирующий с Востоком.
* * *
Приезд домой отнюдь не означает окончания экспедиции. Еще несколько дней будут достаточно напряженными. Нужно проявить пленки, нужно дообработать топосъемку. Отрисовать итоговые карты. Нужно, в конце концов, так забазировать снарягу, чтобы она спокойно пролежала до следующего года. И нужно, хотя бы в первом приближении, истребить в себе наиболее трудновоспринимаемые в обществе пещерные привычки. Только после этого возникает некоторое ощущение завершенности. А заодно — состояние ожидания следующей встречи с пещерой.
Эта глава — вместо эпилога. Но так как связного действия в книге, в общем-то, не было, да и история исследования пещеры Кап-Кутан, не говоря об остальных пещерах Кугитанга, еще не закончилась, равно как и мои спелеологические искания, итог, приличествующий в эпилоге, подводить нечему. Да и вообще в спелеологии итогов не бывает — как заметил еще Кастере, в мире нет ни одной сколько-нибудь большой пещеры, про которую можно было бы с уверенностью сказать, что она исследована до конца. И потому я посвящу эту заключительную главу тому, что составляет непременный атрибут всей спелеологии — тьме.
Что впереди у данной конкретной пещеры? И что впереди у Кап-Кутанской спелеологии? И спелеологии вообще? И у чего угодно, имеющего к спелеологии хоть малейшее касательство? А ведь одно и то же — тьма. И чем она гуще, тем радужнее следует рассматривать перспективу. Как в прямом смысле, так и в любом из переносных.
Первозданная тьма пещер не поддается никакому описанию. Глаз человека — настолько тонкий инструмент, что способен видеть чуть ли не отдельные фотоны. И поэтому в обычных условиях настоящая пещерная тьма практически не может быть воссоздана. Всегда найдется какой-нибудь луч от какой-нибудь лампы или звезды, пусть просочившийся по тонким щелям, пусть отразившийся по пути пять раз, но оставшийся светом. Как в том анекдоте — чтобы гарантированно уберечься от СПИДа, наденьте четыре презерватива, обмотайте в шесть слоев синей изоляцией, наденьте пятый презерватив — и не допускайте никаких половых сношений.
В пещере стоит только выключить свет, и вас поглощает полная, первозданная, ни с чем не сравнимая тьма. Ее воздействие на человека чрезвычайно разнообразно и интересно, и по нему всегда можно сразу отличить опытного спелеолога от новичка. Новичка немедленно начинает одолевать или словесный понос, или непреодолимая тяга к производству максимально возможного шума иными методами. Мозг, лишенный привычного органа чувств, испытывает просто физиологическую потребность к увеличению информационного потока через другие шлюзы. Опытный же спелеолог умеет при наступлении тьмы добиться равновесия не искусственной перегрузкой чувств, а их обострением. Начинает вслушиваться в капель, звучащую на расстоянии сотни метров, в шелест крыльев летучих мышей, в эхо от ударов собственного сердца. Даже кожа на руке при движении ощущает отбойный ветер от стен и тончайшие перепады температуры. В ограниченном объеме узких лазов вполне может создаться впечатление, что и без света все видно — настолько точно слух и осязание могут вырисовывать картину ближайшего окружения.
